У Ладинского и ритм — то качающийся, то разбивающийся, как волны. Поэт не владеет им: ритм еще владеет поэтом. Он еще жадно отдает свое судно на волю ветрам. Пусть, это не плохо. У него еще слишком много слов, точно они летят к нему навстречу, с ветром, и он их все
Глотает, обжигаясь, пьет.
Но, повторяю, пусть, это ничего. При внимательности можно заметить, как и у Ладинского начинается отбор, выбор, самоограничение; инстинктивное пока — стремление найти свой стих, ввести воды своей поэзии в русло. Такое стремление само говорит о подлинности поэтического дара.
От поэзии — через «художественную» статью Ходасевича (о Белом) и через «религиозную» — нового сотрудника «С. 3.» Бердяева, — мы перейдем далее, к статьям «просто».
Ходасевич о Белом — это, действительно, нечто художественное: с таким искусством статья написана. Критик ничего как будто не говорит о Белом, да и в самом деле не говорит, не рассказывает: только показывает героев цикла романов Белого, соединив их в группы, рассортировав и проштемпелевав. Больше ничего. Затем обрывает, точно занавес задергивает. Но читатель уже вынес из этого показа больше, чем вынес бы из рассказа. Сам догадался, в чем дело: дело же не в романах и романисте, а в патологии, и в том, что одаренный кргда-то художник постепенно превратился в индивидуума, страдающего всякими маниями, особливо манией преследования. Ходасевич бесстрашно сдернул с романов и бредов Белого все накрученные лохмотья «общественности», и мы увидели просто чудовищные образы больного воображения, ни к чему и ни к кому, кроме самого создателя их, не относящиеся.
О Бердяеве можно сказать всего два слова. Автор как религиозный мыслитель и как писатель достаточно известен. Тема данной статьи — церковь и государство, точнее — отношение православия к государству. По этому поводу Бердяев сказал очень много верных вещей, таких верных, что ни мне, да и никому другому, я думаю, не придет в голову их оспаривать. Тем более, что ничего нового среди них нет; все давно известно, и самим Бердяевым уже не раз было высказано.
Десятилетие февральской революции отмечено в книге «С. 3.» несколькими статьями. Живая и образная заметка М. Цетлина возвращает нас в самую атмосферу февральских дней. О значении и смысле их говорит М. Вишняк в первой своей статье «Февральская революция». Пожалуй, не далеко отходит он от этой темы и во второй: «Политика и история в «Истории русской революции» П. Н. Милюкова», — так как главные фактические возражения автору книги относятся к эпохе февраля, Врем. Правительства и т. д.
Эта вторая статья Вишняка весьма примечательна. Я остановлюсь на ней, не касаясь, впрочем, предметов спора, не входя в существо детальных возражений Вишняка. Статья интересует меня совсем с особой стороны.
Прежде всего, отметим горячность возражений; отыскивая противоречия, критик стремится доказать, что «История» написана не столько рукой историка, сколько политика.
Автор книги, цитирует Вишняк, хорошо сознает, что для истории революции в строгом смысле время не скоро настанет». Но в том же предисловии он утверждает, что его «История» принципиально отказывается от субъективного освещения. Так ли это? Вишняк приводит другие противоречащие, по его мнению, цитаты из предисловия, где автор говорит о «группировке фактов, уже дающей известный комментарий к событиям», о «руководящей линии» для «определенных политических выводов» и т. д. Подвергнув первому детальному обзору эти «группировки» (с «предрешенными» политическими выводами), Вишняк приходит к такому заключению: «Интересная работа Милюкова не есть ни философия, ни история Русской революции. Это история и философия участия в революции к-детской партии».
«Мы не пишем здесь своей истории революции», спешит оговориться Вишняк, «…мы не станем, поэтому, взамен искусственной и, как мы утверждаем, партийно-политической конструкции и схемы Милюкова, предлагать свою…».
Оговорка знаменательная, но тщетная: все дальнейшая часть статьи Вишняка, факты, которые он тоже группирует, — только по-своему, — тоже освещает, — только по-своему, — горячность, с какой он делает из них выводы (свои, конечно) — слишком ясно показывают стороннему наблюдателю: Вишняк, м. б., и не хочет, но свою историю революции, возражая Милюкову, все-таки пишет. Пишет до мелочей: взгляду Милюкова на действия и позицию Керенского — противопоставляет свой, взгляду на историю Корнилова — опять свой. Поэтому все упреки, с которыми обращается к Милюкову Вишняк, — должны быть с правом обращены и к нему самому.
Чтобы признать это, Вишняку стоит вспомнить собственные слова в начале статьи: «Близкое политическое участие в революции отнимает возможность быть нелицеприятным судьей событий. Оценка «участника» очень редко совпадает с приговором не только будущего историка, но и историка вообще».
Почему эти слова, если в них есть доля объективной правды, Вишняк относит исключительно к Милюкову? Ведь очень вероятно, с точки зрения самого Вишняка, что «будущий историк» увидит и в его возражениях, в собственных перегруппировках и освещении фактов, нечто «из истории и философии участия в революции с. — ровской партии».
Как уже упоминалось — по существу, я в спор не вхожу, беру его лишь со стороны внешнелогической. От себя прибавлю одно: мне кажется, что активное участие в событиях, нахождение внутри них, действительно затрудняет объективный, чисто исторический, их пересказ. Это не значит, что участник не должен стремиться к максимуму объективности. Напротив. И лишь в таком виде, т. е. при известном максимуме объективности и при неизбежном, все-таки, элементе индивидуального, — «история», написанная участником, имеет для нас, — а для будущего летописца сугубую, — ценность.
Что же касается просто фактов и восстановления их связи, тут, вероятно, пригодятся и сырые материалы, в которых сейчас мы не разберемся. Какая-нибудь современная запись обывателя, случайно попавшего в счастливое для наблюдающего положение, — и она может послужить впоследствии как фактический материал. У наблюдателя, — не участника, — поле зрения естественно шире, а потому и связь фактов иногда для него яснее.
Я не мог не остановиться несколько дольше на любопытнейшей критической статье Вишняка; и теперь принужден только упомянуть о некоторых статьях и заметках в библиографическом отделе, достойных, однако, внимания.
Таковы — обстоятельное исследование Ю. Сазоновой «Режиссер и театр», заметки Бицилли и его же статья «Два лика евразийства».
Если к тридцать первой книге нашего зарубежного «толстого» журнала мы подойдем с непременным требованием какого-то «единства» — мы не назовем ее одной из самых удачных. Но в смысле прекрасного материала, — отдельных произведений отдельных писателей, — журнал остается равен себе.
Открытое письмо редакции «За Свободу!»
Я тоже давний сотрудник «Свободы!»; и многих, не одного Игоря Северянина, давнее: моя статья была, помнится, в самом первом номере газеты. Уж одна такая давность (хотя не одна она, конечно) позволяет мне надеяться, что редакция «За Свободу!» даст мне свободу высказаться по поводу заметки Игоря Северянина «Шепелявая тень» (№ 100).
Именно «по поводу», — только: о самой статье я говорить почти не буду, остановлюсь, главным образом, на редакционном к ней примечании. Оно по теме и по тонам находится в близкой связи с недавней статьей Философова «Гроб повапленный». Вот об этой теме, да об этих тонах, и поговорим.
Редакции «За Свободу!», а также Философову, очень не нравится парижский журнал «Звено», вместе с его сотрудниками. О них и о журнале скажу в свое время, а пока начну с себя.
Философов находит, что я, в эмиграции, из Антона Крайнего превратился в Антона Среднего, и даже сравнивает меня с котом Леона Блюма, который так осторожно и мягко ходит по столу, устеленному хрусталем, что ни одной рюмки не опрокидывает.
Насколько я понял, Философов меня жалеет: ему кажется, что ходить подобным образом я принужден, хожу волей-неволей; т. е., прямее, — что эмигрантская пресса, внутренняя цензура известных газет, стесняет свободу моего слова.
Не буду кривить душой: такая цензура существует, и не всегда я имею возможность, физическую, сказать то, что хочу, так, как хочу. Не всегда и примиряюсь я спокойно с этой невозможностью… Однако это частность и мелочь по сравнению с моей собственной волей, походя рюмок не опрокидывать. Воля же — от сознания своих времен, от более или менее ясного их понимания. Раскидывать эмигрантские рюмки просто потому, что мне «так изболится», да еще воображая, по-допотопному, по-довоенному, вроде Игоря Северянина, что этим доказываешь свою «самостоятельность, независимость, властность и непреклонность» — право, уж как будто стыдновато. Не поясню, откуда стыд, — видно и так.
