Однажды он позволил себе нечто совсем в ином роде: оказавшись по соседству с красивым старинным особняком на противоположном берегу Сены, он миновал широкую арку входных дверей и осведомился в привратницкой о мадам де Вионе. Его мысли не раз уже вращались вокруг этой возможности, томили сознанием — в ходе его так называемых прогулок, — что возможность эта маячит за углом; только, как назло, после памятного утра в Нотр-Дам он вернулся к принципу верности, каким мыслил себе и исповедовал; он рассудил, что встреча в соборе случилась не по его вине, отчаянно цепляясь за силу своего положения, иными словами, ссылаясь на то, что для него она ничего не значила. Но с момента, когда ему страстно захотелось искать свиданий с прелестной соучастницей своего приключения — с того момента его положение утратило свою силу; он стал лицом заинтересованным. Прошло, однако, несколько дней, прежде чем он поставил себе предел; его верность кончится с приездом Сары Покок. И это было в высшей степени логично: ее появление давало ему свободу. Раз ему отказывают в самостоятельности, дурак он будет разводить антимонии. Раз ему не доверяют, он вправе, по крайней мере, пожить в свое удовольствие. Раз за ним учреждают надзор, он свободен пробовать, какие возможности предоставляет ему его положение. Правда, следуя идеальной логике, надо было подождать с этими пробами, пока Пококи не проявят свой нрав; он ведь дал себе слово всегда следовать идеальной логике.
И вдруг именно в этот самый день им овладел тот самый страх, который все сметает. Он знал, что боится себя, но последствия еще одного часа, проведенного в обществе мадам де Вионе, его как раз не пугали. Страшился он другого — последствий хотя бы одного-единственного часа в обществе Сары Покок, и томительными ночами просыпался в ужасе от фантастически нелепых снов, в которых она ему являлась. Нечеловечески огромная, она нависала над ним и, надвигаясь, все увеличивалась и увеличивалась в размерах. Она смотрела ему в глаза таким взглядом, что, как он ни старался, отступив на шаг, а потом еще и еще, укрыться от нее, непрестанно чувствовал: она его настигает, и, заливаясь краской вины под ее бичующим взором, готов был немедленно принять любое наказание — лишиться всего, что имел. Он уже зрел воочию, как его, точно малолетнего преступника, направляемого в исправительное заведение, доставляют под ее надзором в Вулет. Не то чтобы Вулет и в самом деле был местом, где чинят суд и расправу, но что гостиная в отеле, принявшем Сару, станет таковым, у него не было сомнений. В таком состоянии паники его подстерегала опасность согласиться на условие, способное повлечь за собой немедленный разрыв с его теперешней жизнью, а поэтому, если он стал бы ждать и откладывать свое прощание с ней, то скорее всего навсегда утратил бы такую возможность. Возможность эта прежде всего олицетворялась для него в мадам де Вионе, — короче говоря, вот почему он не стал ждать. Он понял: необходимо опередить миссис Покок. И по той же причине испытывал жестокое разочарование, узнав от привратницы, что интересующая его дама находится в отъезде. Она на несколько дней отправилась за город. Ничего необычного в этом известии не было, тем не менее, услышав его, бедняга Стрезер пал духом. Его вдруг охватило такое чувство, будто он уже никогда ее не увидит и, более того, сам в этом виноват: он был с нею недостаточно сердечен.
Позволив своей фантазии несколько сгустить краски, он только выгадал: с момента, когда вулетская депутация высадилась на дебаркадер парижского вокзала, перспектива, по контрасту, стала проясняться. Пококи прибыли в Гавр, куда их пароход шел из Нью-Йорка прямым рейсом и благодаря счастливому плаванию доставил в кратчайший срок, так что Чэд, намеревавшийся встретить родственников в Гаврском порту, туда не поспел. Телеграмма, извещавшая, что они, не теряя времени, проследовали далее, застала его, когда он садился на поезд в Гавр, и ему ничего не оставалось, как ожидать их в Париже. Он тут же двинулся в отель к Стрезеру, чтобы захватить его с собой, и даже, с присущей ему теперь милой шутливостью, предложил Уэймаршу участвовать в знаменательной встрече — Уэймаршу, который, пока нанятый им экипаж еще громыхал к отелю, с серьезным видом разгуливал по известному дворику, сопровождаемый задумчивым взглядом Стрезера. Услышав от своего спутника, который уже получил записку, написанную рукой Чэда, что Пококи вот-вот прибудут в Париж, и подарив его уклончивым, но, как всегда, внушительным взглядом, выражавшим должную меру недовольства по данному случаю, он повел себя в своей обычной манере, которая, на уже опытный взгляд Стрезера, выдавала его неуверенность по части того, какого тона следует тут держаться. Единственный тон, который он признавал, был тон авторитетный, но за отсутствием авторитетных сведений, его трудно было соблюсти. Пококи оставались для него пока величиной неизмеренной, а поскольку, по сути, именно его усилия послужили причиной их приезда, своим поведением он выдавал себя с головой. Ему хотелось чувствовать себя правым, однако удавалось лишь чувствовать себя крайне неуверенно.
— Я, знаете ли, рассчитываю на вас — на вашу помощь с Пококами, — сказал ему Стрезер, тут же отметив, какой отклик это замечание, равно как и другие в том же роде, вызвало в угрюмой душе адвоката. Он поспешил заявить, что миссис Покок ему бесспорно очень понравится, в чем можно было не сомневаться; что он сойдется с ней во всем, а она с ним — короче говоря, мисс Бэррес, при всей чуткости ее носа, грозило остаться с носом.
Эта бодрая вязь плелась в уме Стрезера, пока они с Уэймаршем ожидали Чэда во дворике. Стрезер сидел и, чтобы успокоить нервы, курил сигарету, Уэймарш же, словно запертый в клетке лев, ходил взад и вперед — от стенки к стенке. Когда Чэд прибыл, его, без сомнения, поразило это их противостояние и уж наверное ему запомнилось, с каким видом — то ли виноватым, то ли горестным — Уэймарш, провожая его и Стрезера, постоял с ними на улице. По дороге на вокзал они, он и Стрезер, заговорили об Уэймарше, и Стрезер поделился с Чэдом обуревавшими его подозрениями. Несколько дней назад он уже сказал ему о телеграмме, которую, в чем он был убежден, их приятель отбил в Вулет, — что чрезвычайно заинтересовало и позабавило молодого человека. Более того, это откровение, как мог видеть Стрезер, очень его задело — иными словами, Стрезер видел, что Чэд оценивал систему влияний, в которой Уэймарш служил детерминантой. Сейчас это впечатление еще усилилось, и не случайно — речь шла о факте, связанном с отношением молодого человека к своим родственникам. Впрочем, они с Чэдом уже выяснили между собой, что могут рассматривать Уэймарша как одно из звеньев в цепочке надзора, который будут осуществлять Пококи по указаниям из Вулета. Стрезер не сомневался, что в глазах Сары, с которой ему предстояло встретиться в ближайшие полчаса, он помечен печатью «сторонник Чэда», каким, надо думать, изобразил его Уэймарш. И теперь в приступе то ли отчаяния, то ли доверия дал волю своим чувствам — он все равно не сумел бы ничего опровергнуть. Так или иначе, но перед прибывающими путешественниками он должен был предстать в полном блеске своей кристальной честности, которую неизменно в себе воспитывал.
Он повторил Чэду то, что, ожидая его, говорил Уэймаршу: их приятель, вне всякого сомнения, почувствует в его сестре родственную душу, он и она, тоже вне всякого сомнения, заключат союз, основанный на обмене информацией и сия пара пойдет рука об руку — так сказать, одной веревочкой повязанные. Все это, собственно, лишь развивало мысли, которые Стрезер, как ему помнилось, высказывал еще при первом споре со своим старинным приятелем, уже тогда поразившим нашего друга сходством многих исповедуемых им взглядов с суждениями самой миссис Ньюсем.
— Знаешь, когда он однажды спросил меня о твоей матушке — что она за человек, я сказал ему: она такой человек, который сразу же безусловно вызовет у вас безмерное восхищение. Что согласуется с тем, к чему мы сейчас пришли: миссис Покок не преминет взять нашего друга в свою упряжку, а упряжку, которую она погоняет, направляет миссис Ньюсем.
— Матушка стоит пятидесяти таких, как Салли! — вставил Чэд.
— Тысячи! Но не в этом дело. Встречая Салли, мы встречаем полномочного представителя твоей матушки. Право, я чувствую себя послом, которого отзывают и который отдает дань вежливости послу, вступающему в должность.
Не успел он произнести это, как почувствовал, что пусть невольно, но занизил, по мнению ее сына, достоинства миссис Ньюсем — впечатление, которое не замедлило подтвердиться: Чэд выразил ему решительный протест. В последнее время Стрезер плохо улавливал позицию и настроение своего молодого друга, хотя не мог не замечать, как мало волнения, да и то лишь в крайнем случае, тот выказывал, а потому с большим интересом наблюдал его сейчас — в критический момент. Чэд поступил именно так, как обещал две недели назад: согласился на его просьбу остаться, не задав ни единого вопроса. И в течение томительного ожидания этих дней был весел и предупредителен, хотя и несколько более скрытен и сдержан, чем это требовалось от молодого человека, усвоившего безукоризненные манеры. Ни возбужденности, ни подавленности он не обнаружил; держался разумно, ровно — непринужденно-неторопливый, негромкий, невозмутимый, разве только чуть менее жизнерадостный. Более чем когда-либо, Стрезер видел в нем оправдание тому удивительному процессу, который сейчас происходил в его собственной душе, и, пока кеб катил по парижским улицам, уже твердо знал — тверже, чем когда-либо прежде, — что нынешний облик Чэда родился из того, как он поступал и каким был. Именно это сделало его тем, чем он стал — и перемена эта далась нелегко, стоила времени и усилий, оплачена дорогой ценой. Во всяком случае, таков был результат, который теперь предстояло вручить Салли, и в этой части программы Стрезер охотно выступит свидетелем. Сумеет ли Салли, по крайней мере, разглядеть или различить этот результат, а разглядев или различив, по крайней мере, оценить. И, спрашивая себя, каким словом, — если ему зададут такой вопрос, а его непременно зададут, — определить эту разительную перемену, он только скреб в затылке. Ох уж эти определения! Пусть доходит до них своим умом. Ей захотелось посмотреть самой — пусть сама на здоровье и смотрит. Она пустилась в путь, уверенная в своем праве судить всех и вся, а между тем внутренний голос шептал Стрезеру, что она ничего не увидит.
