гривы, тина летела из-под копыт, и звезда горела над головами коней.
Ближе! Ближе! Расстояние между Дуботолком и бешеными конями уменьшалось. В отчаянии он свернул с тропы, но обезумевшие кони свернули тоже.
Крик, исполненный смертного ужаса, долетел до нас:
— Спасите! О, король Стах!..
В тот же миг ноги его с маху вскочили в бездну, а кони настигли его и начали проваливаться. Первый дрыгант смял его копытами, вдавил глубже в вонючую топь и заржал. Заклокотала, заговорила трясина.
— Король Стах! — долетело до нас.
Потом что-то огромное заворочалось в глубине, глотая воду. Потом кони и человек исчезли, и только большие пузыри зашипели на поверхности.
Как свеча, пылал дворец последнего «рыцаря» белорусской земли, рыцаря ночных разбоев и волчьего солнца. Мужики в вывернутых тулупах и с вилами в руках стояли вокруг дома, залитые красным тревожным светом.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Я явился домой грязный, усталый и, когда сторож отворил мне дверь, сразу пошел к себе. Наконец все было кончено, наконец раздавили чугунную дикую силу. Я был так измучен, что, запалив свечу, едва не уснул на кровати, наполовину стянув один сапог. А когда я лег, все поплыло перед моими глазами: болота, пламя над домом Дуботолка, мерный стук копыт, всадники, ужасные крики, лицо Рыгора, опускающего тяжелые вилы-тройчатки. И лишь потом тяжелый сон свалился на меня, вдавил голову в подушку, как конь только что копытом голову Дуботолка. Даже во сне я жил событиями ночи: бежал, стрелял, скакал — и чувствовал сам, что ноги мои двигаются, бегут во сне.
Странным было мое пробуждение, хотя и нельзя было назвать пробуждением мое состояние. Еще во сне я чувствовал, как что-то тяжелое, весьма недоброе творится вокруг, как в комнате густеет тень какой-то несказанной, последней беды. Будто кто-то сидел у меня на ногах, так налились они тяжестью. Я открыл глаза и увидел смерть под руку со смеющимся Дуботолком. И я понимал, что они во сне, и что глаза я открыл во сне, и что беда по-прежнему живет в этой комнате, двигается, что она все приближается и приближается.
Балдахин нависал, плыл на меня, давил, и кисточка его висела прямо перед моими глазами. Сердце безумно колотилось. Я чувствовал, что неизвестное идет на меня, что его тяжелые шаги звучат по переходам. И я ощущал, что я был слаб, беспомощен, что вся моя сила сейчас напрасна, что какое-то глупое страшилище сейчас схватит меня, или даже не меня, а ее, и хрустнут тонкие, слабые ее косточки. А я буду только смотреть. Я вертел головою и мычал, не в силах отделаться от кошмарного, тяжелого сна.
И вдруг пламя свечи потянулось к потолку, стало чахнуть, чахнуть, исчезать и погасло наконец, обессилевшее борьбою с тьмой.
Я глянул на дверь — она была полуотворена. Снова тяжелый кошмар. Луна расплескала свет по стенам комнаты, положила квадраты на полу, голубым туманом курился в лучах дымок от погасшей свечи.
Я застонал, не имея сил шевельнуться. И вдруг увидел два больших бессмысленных глаза, смотревших на меня из-за занавески. Я качнул головою: лицо женщины смотрело на меня. И еще если бы глаза ее смотрели, а то они уставились куда-то за меня, будто видели меня насквозь и в то же время не замечали.
Потом неизвестное существо поплыло от меня. Я смотрел на нее, на Голубую Женщину Болотных Ялин, и волосы невольно вставали дыбом на моей голове, хотя я и не знал, явь это или сон, сон моего обессилевшего тела. Это была она, женщина с портрета, похожая на Надею Яновскую и в то же время совсем непохожая: более длинное лицо, спокойное, как смерть, совсем не то выражение на нем, фигура более высокая и сильная. И глаза смотрели мертво и проникновенно, глубокие, как омут.
Голубая Женщина плыла. Вот она в своем чудесном голубом наряде, блистающем переливчатыми волнами под туманным светом луны, выплыла на середину комнаты, протянула руки, шаря ими в воздухе.
Я чувствовал, что окончательно проснулся, что ноги мои скованы, что дивный призрак двинулся ко мне, протягивает свои руки.
«Что произошло с хозяйкой, может, она мертва сейчас, недаром ведь неописуемый ужас охватил мое естество только что, во сне?»
Эта мысль придала мне силы. Я сбросил ногами одеяло, подготовился к нападению и, когда она подплыла ближе, схватил ее прямо за протянутые руки. Одна моя рука, сторонясь пальцев, попала в какой-то флер, другая сильно схватила за что-то невыразимо тонкое, слабое и теплое.
Сильно рванув ее на себя, я услышал крик и понял сущность явления, когда увидел, как гримаса ужаса опять легла на ее лицо, как в глазах, будто пробужденных ото сна, появился осмысленный огонек, выражение боли, тревоги и еще чего-то, что бывает в глазах собаки, ожидающей удара. Голубая Женщина затрепетала в моих руках, не способная от неожиданности сказать ни слова, а потом судорожное рыдание вырвалось из ее губ.
И сходство, новое сходство этого существа с Надеей Яновской было такое сильное, что я вне себя крикнул:
— Надея Романовна, успокойтесь! Что вы, где вы?!
Она и слова не могла сказать. Потом ужас наполнил ее зрачки.
— А! — вскрикнула она коротко и испуганно затрясла отрицательно головой.
Пробужденная от сомнамбулического сна, она еще ничего не понимала, лишь ужас наполнял ее маленькое, дрожащее, как котенок, сердце. И неизведанный ужас наполнил и меня тоже, так как я знал, что от такого внезапного испуга люди часто сходили с ума или оставались немыми.
Я не знал, что я делаю, как мне спасать ее от этого, и стал покрывать поцелуями ее пахучие длинные волосы, испуганно дрожащие веки, холодные руки.
— Надея Романовна! Надея Романовна, дорогая, любимая! Милая, теплая, нежная! Ласточка моя! Не бойся, не дрожи, я тут, я с тобою, я уничтожил короля Стаха ради тебя! Никто уже не нарушит твое доброе, ласковое, золотое спокойствие!
Медленно, очень медленно возвращалось к ней сознание. Опять открылись глаза. И я постепенно прекратил целовать ее, хотя это было тяжелее смерти.
— Что это? Что за комната? Почему я тут? — прошептали губы.
Я все еще держал ее в объятиях, тонюсенькую тростинку, без которой я, сильный, сразу сломаюсь, я держал ее, так как знал: оставь — и она упадет.
А в глазах ее между тем плеснулся ужас, смешанный с такими чертенятами, что я пожалел, зачем я пробудил ее от этого.
— Надея Романовна! Успокойтесь, пожалуйста! Не надо больше, все-все будет хорошо, светло
