Джейн Остен - Чувство и чувствительность

Часы пробили восемь. Раздайся десять ударов, Элинор не усомнилась бы, что слышит стук колес подъезжающего экипажа. И хотя они никак не могли успеть так рано, она вопреки очевидности почти поверила своим ушам, вышла в гардеробную и открыла ставень, чтобы убедиться, не фантазия ли это. И тотчас увидела, что слух ее не обманул: внизу блестели фонари кареты. В их неверном свете она различила, что запряжена карета как будто четверней, и это, хотя и свидетельствовало о том, как была встревожена ее мать, в какой-то мере объясняло столь быстрый их приезд.

Никогда еще Элинор не было так трудно сохранять спокойствие. Какие ее мать сейчас, когда карета остановилась у дверей, должна испытывать сомнения, страхи, а может быть, и отчаяние! Но она одним словом развеет их, снимет невыносимый гнет! Думать так и оставаться спокойной было немыслимо. Она могла лишь поторопиться. Задержавшись, только чтобы позвать к Марианне горничную миссис Дженнингс, Элинор сбежала с лестницы.

Шум в прихожей предупредил ее, что они уже в доме. Она бросилась в гостиную, вошла — и увидела там одного Уиллоби.

Элинор в ужасе замерла и, подчиняясь первому душевному движению, повернулась, чтобы покинуть гостиную; ее пальцы уже коснулись дверной ручки, но он остановил ее, поспешив следом и произнеся голосом, не столько молящим, сколько требовательным:

— Мисс Дэшвуд, на полчаса… на десять минут прошу вас остаться.

— Нет, сударь, — твердо ответила она, — я не останусь. Какое дело может быть у вас ко мне? Слуги, полагаю, не сообразили предупредить вас, что мистер Палмер в отъезде.

— Пусть бы они сто раз предупреждали меня, что мистер Палмер и все его присные провалились в тартарары, — вскричал он яростно, — это не помешало бы мне войти! Мое дело к вам и только к вам,

— Ко мне? — в величайшем изумлении воскликнула Элинор. — Если так, будьте кратки и, если можете, сдержитесь хоть немного.

— Сядьте, и я обещаю вам и то и другое.

Она помедлила, не зная, как поступить. Что, если сейчас подъедет долгожданный экипаж и

полковник Брэндон застанет здесь Уиллоби? Однако она обещала выслушать его, к чему ее побуждало не только данное слово, но и любопытство. И после недолгого колебания она сказала себе, что благоразумие требует поспешить, а ее согласие приблизит конец этого нежданного свидания, и, молча направившись к столику, села возле него,

Уиллоби придвинул себе стул напротив и почти полминуты он и она хранили молчанке.

— Прошу вас, поторопитесь, сударь, — наконец нетерпеливо сказала Элинор. — У меня нет лишнего времени.

Он продолжал сидеть в позе глубокой задумчивости, как будто не услышав ее слов.

— Ваша сестра, — вдруг воскликнул он, — вне опасности! Так мне сказал лакей. Благодарение Богу! Но правда ли это?

Элинор не ответила, и он повторил свой вопрос с еще большей настойчивостью.

— Богом вас заклинаю, скажите мне: она вне опасности или же нет?

— Надеемся, что да,

Он вскочил и прошелся по комнате.

— Знай я это полчаса назад… Но раз уж я здесь, — с вымученной живостью добавил он, вновь опускаясь на стул, — то какая разница? Так порадуемся же вместе, мисс Дэшвуд, полагаю, в последний раз, но меня, право, все располагает к веселости. Скажите мне откровенно, — по его щекам разлился багровый румянец, — кем вы меня считаете более: негодяем или глупцом?

Элинор взглянула на него с еще большим изумлением. Ей оставалось только предположить, что он пьян: лишь так можно было объяснить и столь странный визит, и подобные манеры, и она тотчас встала со словами:

— Мистер Уиллоби, советую вам пока вернуться в Комбе, у меня нет более времени оставаться с вами. Какое бы дело не привело вас ко мне, завтра вам будет легче обдумать его и объяснить.

— О, я понимаю ваш намек, — ответил он с выразительной улыбкой. — Да, я пьян, очень пьян: пинта портера с холодной говядиной в Мальборо совсем свалила меня с ног.

— В Мальборо! — воскликнула Элинор, все менее и менее что-нибудь понимая.

— Совершенно верно. Я уехал из Лондона утром в восемь и с этого часа не выходил из кареты, если не считать десяти минут в Мальборо, где я перекусил, пока меняли лошадей.

Твердость его тона и ясный взгляд убедили Элинор, что какое бы непростительное безумие ни привело его в Кливленд, порождено оно было не вином, и после недолгого раздумья она сказала:

— Мистер Уиллоби, вам следовало бы знать, как знаю я, что ваше появление здесь после всего, что произошло, и ваши настояния, чтобы я вас выслушала, требуют весомого извинения. Так в чем же оно? Чего вы хотите?

— Я хочу, — ответил он с жаром, — если сумею, чуть-чуть угасить вашу ненависть ко мне. Я хочу предложить некоторые объяснения, некоторые оправдания произошедшему; открыть перед вами мое сердце и, убедив вас, что я, хотя никогда не мог похвастать благоразумием, подлецом все же был не всегда, добиться пусть тени прощения от Ма… от вашей сестры.

— Вы правда приехали только ради этого?

— Клянусь душой! — ответил он с такой пылкостью, что она вспомнила прежнего Уиллоби и против воли поверила в его искренность.

— Если причина лишь в этом, вы можете сразу же успокоиться: Марианна проща… она давно вас простила.

— Неужели! — вскричал он все с той же пылкостью. — Но в таком случае она простила меня прежде, чем следовало бы. Но теперь она простит меня снова, и по более основательным причинам. Так вы согласны меня выслушать?

Элинор наклонила голову.

— Не знаю, — начал он после некоторого раздумья, пока она молча ждала его слов, — как сами вы объясняли себе мои поступки с вашей сестрой и какие дьявольские побуждения мне приписывали… Быть может, вы и теперь останетесь прежнего мнения обо мне, но почему бы не попытаться? Я расскажу вам все без утайки. Когда я только сблизился с вашей семьей, у меня не было иной цели, как скрасить время, которое я должен был провести в Девоншире, — скрасить так, как прежде мне не доводилось. Пленительная красота вашей сестры и обворожительные манеры не могли оставить меня совсем равнодушным, а ее поведение со мной почти с пepвыx же минут… Теперь, когда я думаю, каким оно было и какова она сама, то лишь дивлюсь бесчувственности своего сердца. Тем не менее, признаюсь, вначале польщено было лишь мое тщеславие. Не заботясь о ее счастье, думая лишь о собственном удовольствии, уступая побуждениям, которым я всегда давал над собой излишнюю власть, я всеми средствами, какие были в моем распоряжении, старался понравиться ей, отнюдь не помышляя ответить взаимностью.

Тут мисс Дэшвуд, обратив на него взгляд, полный гневного презрения, перебила его словами:

— Мистер Уиллоби, едва ли стоит вам продолжать, а мне слушать. Подобное вступление не может привести ни к чему достойному. Не вынуждайте меня страдать, выслушивая и дальше ваши признания.

— Нет, я требую, чтобы вы выслушали все до конца! — возразил он. — Состояние мое никогда не было особенно велико, а мои вкусы всегда требовали больших расходов, и меня с ранней юности влекло общество людей много меня богаче. Каждый год по достижении совершеннолетия, и даже ранее, я умножал свои долги. И хотя кончина моей пожилой родственницы мисс Смит должна была бы поправить мои дела, однако полагаться на это не следовало, да к тому же и срок мог быть самым отдаленным; вот почему я уже довольно давно решил избавиться от долгов, подыскав себе богатую невесту. По той же причине я и помыслить не мог о том, чтобы связать свой жребий с вашей сестрой, и с бессердечием, эгоизмом, жестокостью, какие самый негодующий, самый презрительный взгляд — даже ваш, мисс Дэшвуд! — не способен осудить достаточно сурово, я потакал своему капризу и старался завоевать ее нежность, ничего не предлагая в ответ. Но одно все же чуть смягчает гнусность такого себялюбивого тщеславия: я попросту не представлял себе всю тяжесть удара, какой намеревался нанести, тогда еще не зная, что такое — любить. Но узнал ли я это потом? Тут есть место сомнениям. Ведь люби я истинно, мог ли бы я принести мою любовь в жертву эгоизму и алчности? Или, что еще важнее, мог ли я ради них пожертвовать ее любовью? Но я это сделал. В стремлении избежать относительной бедности, которую ее привязанность и ее общество превратили бы в ничто, я, обретя богатство, лишился всего, что могло бы сделать его желанным.

— Так, значит, — сказала Элинор, слегка смягчаясь, — вы верите, что одно время питали к ней искреннее чувство?

— Не покориться таким чарам, устоять перед такой нежностью? Какой мужчина в мире был бы на это способен? Да, сам того не замечая, я полюбил ее, и счастливейшими часами моей жизни были те, которые я проводил с ней, когда всем сердцем верил в честность своих намерений, в благородство каждого своего чувства! Но даже и тогда, когда я твердо намеревался просить ее руки, решительное объяснение я с непростительным легкомыслием откладывал со дня на день, не желая заключать помолвку, пока дела мои в таком беспорядке. Не стану искать извинений и приму любые ваши упреки во вздорности, и хуже чем вздорности, этого опасения связать себя словом, когда я был уже связан честью. Дальнейшее показало, что вел я себя, как хитрый глупец, предусмотрительно запасающийся лазейкой для того, чтобы покрыть себя несмываемым позором и сделать несчастным навеки. Однако наконец я отбросил колебания и положил, как только мы останемся наедине, оправдать свои настойчивые ухаживания и открыто заверить ее в чувстве, которое я столь старательно выставлял напоказ. Но в промежутке… Но за те несколько часов, которым суждено было пройти до того, как мне представился случай объясниться с ней, возникло одно… обстоятельство… злополучное обстоятельство, положившее конец моим намерениям, а с ними — и всякой надежде на счастье. Открылось, что… — Тут он запнулся и опустил глаза. — Миссис Смит каким-то образом узнала… полагаю, от весьма дальних своих родственников, в чьих интересах было бы лишить меня ее расположения… об интрижке, о связи… Но надо ли мне договаривать? — добавил он, еще более краснея и вопросительно глядя на Элинор. — Ваша дружеская близость… Полагаю, вы уже давно обо всем этом осведомлены?