то неловко и даже стыдно, — чтобы как можно скорее простить тебе! Скорее, чтобы ты не успел пострадать. И как бы даже извиняется за эту молчаливую паузу перед тобой!
И только тогда, когда муки твои заканчиваются и ты слышишь это «прощаю тебе», наступает еще одна волна, многократно увеличенная в сознании, еще один удар — это ты сам после сказанного тебе жертвой — «прощаю тебе»!
Когда тебе самому хочется удара до рассечения губы, хочется наказания себе, лишь бы не видеть того невыносимого лица своей жертвы; теперь тебе надлежит обнять ее, свою жертву, в твоем раскаянии и прощении, и почувствовать тепло рук на плечах, на спине, на щеке своих… Тепло прощения. Даже не прощения, а тепло силы от горя, нанесенного тобой стоящему лицом к лицу и выдавившему из себя «прощаю тебе»…
Никакое другое наказание не может сравниться с этим. Никакие огни и жаровни, никакие мучения не стоят даже одной секунды жизни лица напротив. Лица, которое, еще… вот-вот еще, вот уже… вот, и — «прощаю тебе».
Избави, Всевышний, нас от таких наказаний и оставь нам огонь исцеляющий или же испепеляющий — мы пройдем сквозь него, по заслугам нам, но избави нас от лица прощающего — невыносимо, Господи, выдержать это!
Все это сейчас, вот прямо сейчас, в эти минуты испытал Сергей Иванович Игнатьев, полковник полиции, начальник Управления МВД региона… Испытал за одно простое воскресное утро, когда время от времени поглядывал на Виктора, читающего свою жизнь, которую он и не проживал никогда…
Если забежать вперед, далеко-далеко, лет на десять и спросить у Сергея Ивановича о том воскресном утре, то он и воскресения того не вспомнит, и про то, о чем спрашивали, не сможет сказать. Это-то через десять лет! Сейчас же и минуты не прошло — полковник сидел на стуле у дверей и не вытирал, не знакомых ему доселе, слез со своего лица…
III
Силов дочитал до конца, сложил аккуратно в папку каждый листочек, крепко завязал тесемки и повернулся к Игнатьеву:
— Может быть, это и не я совершил, но то, что здесь написано, должно быть наказано, Сережа. Я готов. Я здоров, ты сам это видишь. Это знает и Арсений Сергеевич, который боится только одного — когда ты согласишься с тем, что я здоров. Пожалуйста, не откладывай ни одного дня — я хочу ответить за все, что тут написано. — Виктор стоял и улыбался, кажется, прижимал к себе папку с исповедью. — Если тебе нужно уйти — уйди. Оставь мне только папку, я еще раз хочу прочесть! Это писал подлец, и я хочу все это написанное признать! Мне нужно время для признания, пожалуйста, уйди… Завтра мы пойдем к Бочарову и все скажем. До свидания, Сергей Иванович.
Игнатьев сидел на стуле и молчал. Он не мог поднять головы, как ни старался. Виктор подошел к полковнику и тихо толкнул его в плечо. Сергей Иванович встрепенулся и схватился за папку. Виктор с трудом удерживал ее обеими руками.
— Отдай, — зашипел Игнатьев, — отдай сейчас же!
— Не отдам, — Силов перехватил руки и теперь уже при всем желании у полковника не получилось бы забрать себе папку.
Игнатьев не сдавался — он тянул, вырывал, отпускал и снова схватывал, Виктор был начеку, полковник сдался.
Только сейчас и прямо в это мгновение ему пришло в голову, что всего этого было бы достаточно, что дальше эту папку надо выбросить, сжечь, уничтожить. Но догадался он слишком поздно — Силова переубедить в желании правосудия было невозможно.
Сергей Иванович опустил руки в отчаянии, сел на свой стул, но тут же вскочил и вышел из комнаты Силова.
Никуда не исчез из памяти полковника трусливый рогоносец Николай Званцев с перерезанным горлом, не исчез пенсионер-буддист Федьков, и даже Рамазан, кажется, навечно останется в голове Игнатьева; ничего никуда не исчезло, только прибавилась еще одна боль. Как судить человека, который даже в страшном сне не догадывается, за что его будут наказывать. Как представить сейчас душу Виктора, который не имеет к этому никакого отношения. Всего две-три недели — месяц назад появился он земле, на этой земле — для жизни, радости, даже любви. Какое отношение имеет вот этот человек, который читал исповедь и вскрикивал: «Подлец, подлец», к тому извергу, сходившему с ума и резавшему людей без всякого сожаления, а только для удовольствия своей идеи?
Виктор Силов — страдавший, но уже выздоравливающий от психического расстройства человек, потерявший память, восстановивший в себе вкус к жизни, прекрасной души человек, должен отвечать за преступления того Силова, которого уже нет, который растворился в небытии, выжжен профессорской терапией. Это невозможно понять, принять, признать — Игнатьев этого не понимал, не принимал и не признавал. Он боролся собой, доказывал самому себе необходимость и неизбежность наказания, но постоянно наталкивался на свой же собственный вопрос: кого наказывать?
Полковник загнал себя в угол окончательно: но не в церковь же идти за советом! Да он прекрасно знал, какой будет ответ на его вопрос: что происходит с чистой душой, которую несправедливо наказывают? Будет беда! Батюшка облечет это в другие слова, приплетет высказывания святых отцов, но суть останется той же — беда! Изменять вопрос Игнатьев не хотел ни при каких обстоятельствах.
Вжавшись в кресло машины, Сергей Иванович «бегал из угла в угол» в одиночной камере, в которую сам себя усадил — усадил сознательно до такой степени, что теперь ни в какую не хотел оттуда выходить. Ни Чайковский, ни солнце, ни воскресенье не интересовали больше полковника.
Добравшись до управления, Игнатьев засел за стол в своем кабинете и писал рапорт. Несколько раз он мял исписанный лист бумаги, бросал его в урну и начинал заново. Уже под вечер он остановился на маленьком, коротком сообщении в прокуратуру с ходатайством о возбуждении уголовного дела на дирижера музыкального театра города Силова, Виктора Викторовича. Справка о состоянии здоровья и о проведенном необходимом лечении, признание подследственного прилагаются…
IV
Следствие длилось недолго — неделю. Силова перевели в следственный изолятор. Игнатьев постарался как можно лучше обеспечить Виктора покоем от таких же подследственных, а показания профессора Бочарова, доктора Швайко и других лиц были точны и лаконичны. Правда, Бочаров высказал какое-то соображение, и даже на бумаге, оно было подшито к делу, но на суде, позже, оно не всплыло — словно его и не было. Сама рукопись была тщательно проверена графологами, скопирована, пронумерована, прошита и вложена в дело.
Виктор признал все, в чем обвинялся, признал все подробности, он назубок
