Но медник с тележки и не думал сходить. – Что же хомут?
Наступило неловкое молчанье; Петр повернулся: глаза их встретились.
В самое это мгновенье он заметил на ощупь, как медникова рука явственно потянула палку к себе, но Петр палки не выпускал; и палка мгновенно перестала двигаться; тогда Петр в свою очередь ее к себе потянул: но медникова рука явственно палки не выпускала.
Все это произошло в одно только краткое мгновенье, но в это мгновенье пристальный взгляд Петра, на один только миг, старался уплыть в бесцветно моргавшие, убегающие от него глазки.
– Едемте с Богом: етта мне показалось; хамут цел…
Петр понял, что медник с тележки не слезет, и палки не выпустит: «для чего ему нужна моя палка?» Он старался поставить себе этот вопрос и старался себя.уверить, что действительно это – вопрос: в бессознательной же души глубине все это для него с некоторого времени перестало быть даже вопросом.
Тогда Петр свободной рукой что есть мочи хлестнул лошаденку; они теперь вылетели вверх; он повернулся к меднику; он видел прямо перед собой и медникову руку, державшую набалдашник палки, и всю дохленькую фигурку, подпрыгивающую в тележке; но, заметив глаза Петра, вопросительно следящие за его движением, лиховский мещанин принял невинный вид, будто он внимательно разглядывает резьбу костяной ручки.
– Что, хорошая палка? – криво улыбнулся Петр.
– Ничаво себе палка, – криво улыбнулся и медник. – Я вот сматрю, какую она из себя представляет кость?
– Дай сюда, я тебе покажу…
– А вот тут, пагадите-ка – есть клеймо.
– Да нет же – вот оно.
И после легкой, едва заметной борьбы, Петр с силой выдернул палку из рук медника…
Они были на другой стороне верха; и снова мчались по полю.
А когда они были от верху уже опять далеко, Петр, оглянувшись, увидел, как из того верха беговые вылетели дрожки и все та же темненькая фигурка беззвучно махала рукой, нахлестывая лошадь, точно призывно она манила, точно она без слов говорила; но случай в овраге внушил Петру бодрость: «Нет, нет, нет, все это мне показалось», – уверял он себя; «да, да, да – все это есть» – стучало сердце в ответ… И палки из рук Петр уже не выпускал.
Медник же, сидя теперь на краю тележки, и не сопел, не пыхтел: казалось, он вовсе не волновался; но его надутые губы еще надулись и он довольно-таки явственно повернул Петру спину.
– А вы знаете этих купцов Еропегиных? – кинул ему, будто невзначай, Петр.
– Их у нас все знают: спросите последнего лиховского мальчишку…
– Нет, а так: вы у них лудите посуду? (Невольно Петр с медником перешел снова на «вы», когда ему показалось, что успокоились его подозренья.)
– Нет: я у них посуды еще не лудил; у них другой медник; и даже медника етава я не знаю…
Так: сомнения успокоивались.
Петр задумался; утренней веселости все же как не бывало; уже они подъезжали к Лихову. «Как бы теперь только спровадить этого; а там – и на станцию; еще, пожалуй, увяжется медник, вызовется к Еропегиной провожать!»
Едва они въехали в Лихов, как стали подпрыгивать, да так, будто под тележку были нарочно подброшены самые что ни на есть неудобомостимые камни.
Петр поехал по мягкому; они огибали высокий острожный частокол, около которого разрослись курослепы; вдали поблескивал одинокий штык; в острожных, решетчатых окнах видел он бритое лицо в сером халате: «вероятно, это кто-либо из Фокиных, либо кто из Алехиных», – Петр подумал; и пока он разглядывал бритое это лицо, соскочивший с тележки медник подбежал к низкому домику и упорно о чем-то шептался с таким же картузником, как и он; картузник кивал головой в знак согласия, с любопытством искоса поглядывал на Петра и поплевывал семечками; все то произошло незаметно; и когда Сухорукое влез на тележку и завладел вожжами, Петр разглядывал бритое то лицо, ему улыбнувшееся из решетчатого окошка; они поехали дальше.
– Что так тихо?
– Сами видите, какая у нас тут дорога. Картузник следовал вслед за ними; теперь к
тому дому, около которого только что медник шептался, подъезжали и дрожки; если бы Петр обернулся, он увидел бы темненькую фигурку, слезавшую с дрожек, и обступившие его две другие фигурки увидел бы он; но Петр соображал теперь, как избавиться ему от медника; и он был удивлен, когда медник остановил лошадь при въезде на базарную площадь под вывеской «Сухоруков».
– Ну, барин, прощай: я тебя подвез, а теперича уж ты ходи на своих ногах; мне пора восвояси.
– Так, спасибо, спасибо! – Петр, слезая, протянул ему плату.
– Нет, погоди: деньги-то ты аставь при себе; мы – Сухоруковы: и денег за такие дела мы не берем (он опять держался с достоинством; он опять перешел на «ты»).
– Ну, все же спасибо! – вместо платы Петр протянул ему свою руку (правда, в перчатке – и замашки же у Петра с вчерашнего дня завелись, прямо сказать, барственные!).
Он вздохнул облегченно, что с медником у него так все это обошлось просто; он корил себя за позорные подозренья; быстро, свободно теперь он шагал по направлению к станции; еще полчаса – и все будет кончено; его постыдная связь с этой местностью оборвется навеки. Так он шагал и помахивал тростью, и никто из встреченных мещан при виде этого горожанина не мог бы сказать, что вчера горожанин ходил в заварызган-ной красной рубахе и с продранным локтем; проходили мещане – не оборачивались; только все один мещанин, неотступно следовавший за Петром, с его спины не спускал глаз; ни обгонял, ни отставал лиховский мещанин, равномерно следуя по пятам.
– Черт бы побрал медника!
Подходя к кассе, Дарьяльский видел, что она заперта.
– Когда же поезд?
– Э-э, барин, поезд ушел, тово более часу!…
– Когда следующий – в Москву?
– Только завтра.
– А куда есть поезд?
– В Лисиченск…
Из упорства чуть-было не уехал в Лисиченск, но раздумал вовремя: делать нечего в Лисичен-ске – все равно; денег же с собой у него только всего до Москвы.
И остался.
А подкрадывался вечер; и все Петр сидел тут, отхлебывал пиво – золотое пиво, запекавшееся пеной у него на усах.
О чем же он думал? Но разве думают в такие минуты? В такие минуты считают пролетающих мух, в такие минуты глухо молчит та души половина, которая ранена насмерть: проходят так дни, недели, года.
Петр катал катушки хлеба, отхлебывал пиво и испытывал одну только приятную теплоту да удивленье, что все это легко кончилось и что просто так он вырвался из бесовских сетей; сладостное он испытывал волненье; и глотал пиво; пересчитывал мух, да следил, как в стороне осанистый офицер подзывал другого:
– Корнет Лавровский, вы еще пьете?
– Пью-с…
– Еще по одной – тиснем!
Тиснули: и осанистый офицер снисходительно сказать соизволил:
– Ах вы, эдакий гвардафуй!…
«Где я слышал все это? Все это уж было, – но где, но когда? – подумал Петр: – Корнет Лавровский: и это имя я слышал».
Что было, то есть; что есть, то будет: все бывает; и проходит все.
Лиховский мещанин, следовавший за спиной у Петра, взад и вперед теперь одиноко шатался по станции.
О том, что из этого вышло
День был лазурный, когда он входил на станцию; день был… – но нет: когда он оттуда стал выходить, дня не было; но ему показалось, что нет и ночи; была, как есть, темная пустота; и даже не было темноты: ничего не было на том месте, где за час до того суетились мещане, шумели деревья; стояли домишки – одно сплошное ничто кинулось на него, или, верней, он в него кинулся; ни звука, ни шелеста, ни стукушки; ему показалось, что прибыл он из лазурного мира в вокзальное помещение; и оттуда прямо выбыл – в город теней; между тем городом Лиховом, по которому так недавно он проезжал, и этим Лиховом было, по крайней мере, миллион верст расстояния: то был – город людей; это был – город теней.
Кое-что все же он разобрал. Как будто на серой плоскости, прилипавшей к его глазам, робкой рукой провели кое-где, кое-как черные пятна и кое-где, кое-как снимкой [95] посняли тушь: он даже стал ощупывать и темные эти, и белесоватые эти пятна; скоро он убедился, что пятна – не пятна, а самые настоящие предметы, третье имеющее измерение; вот даже издали он увидел глаз фонаря, другой, и огни: но все это было тускло и будто под траурным крепом.
Куда же теперь он пойдет?
Отчего заблаговременно не уехал он в Лисиченск? Но разве он знал, что все так быстро и бесповоротно изменится.
Озираясь, он только всего и видел, как какая-то там вовсе темненькая фигурка выдавалась из всего, темного не вовсе.
– Как пройти? Как пройти тут? Ей, послушайте!
Но фигурка всего только и делала, что беззвучно выдавалась на фоне белесоватой стены: отвечать на вопросы, видно, она совсем не могла: может, темненькую ту фигурку углем мальчишка намалевал на стене, и то вовсе не человек. И Петр тронулся от нее в пустоту.
