– А ты поспи, Лара, – говорила она матери.
Мать с удовольствием ложилась поспать, забывая сказать Ивочке простое человеческое спасибо. Отец злился и говорил сестре, что ей уже давно пора устраивать свою женскую судьбу и рожать своих собственных детей. Попрекал мать, жалея сестру. Мать обижалась и плакала и твердила одно – что больше всего на свете она хотела бы жить отдельно своей семьей. Мать все-таки добила отца – и был внесен первый взнос за однокомнатный кооператив – в долг, естественно. На другом конце Москвы – в Измайлове. Для Ивочки. Хочет ли она уезжать из квартиры, где она родилась и выросла, где жили ее родители, где были ее подруги и ее работа, да просто вся ее жизнь, ее не спросили. Она собрала свои вещи и переехала в новый дом. До работы теперь она добиралась с двумя пересадками – больше часа. Не роптала. В общем, как всегда, всем была довольна. По субботам отец привозил меня к ней. С ночевкой. И это было счастье. С утра в субботу я пораньше будила отца – скорее, скорее. Отец завтракал, а я дергала его за рукав:
– Ну долго ты еще будешь копаться?
– Господи, чем тебе дома плохо, чокнутая, ей-богу, – вздыхала мать.
А я уже топталась и потела в шубе у двери и ныла:
– Ну скоро ты, пап?
Ехали мы через всю Москву, и отец обязательно покупал Ивочке цветы. По сезону – мимозу ранней весной, гвоздики зимой, георгины осенью, а ранним летом ландыши – любимые Ивочкины цветы. Уже при выходе из лифта мы слышали слабый запах корицы и ванили – Ивочка пекла печенье. Отец выпивал чашку чаю, о чем-то шептался с сестрой на кухне, а я уже хозяйничала в комнате – листала журналы, включала телевизор, копалась в палехской шкатулке, где лежали брошки, бусы и колечки. Наконец отец уезжал, и начинался мой праздник.
Теперь Ивочка целиком принадлежала мне, и только мне. Во-первых, она не кормила меня супом, мы пили чай с хрустящим ореховым печеньем, болтали обо всем на свете и ехали гулять в центр. Сначала была обязательная культурная программа – Пушкинский или Третьяковка, потом мы бродили по старой Москве и, наконец, заходили куда-нибудь перекусить, где заказывали что-нибудь необычное и совсем взрослое – шашлык или куриную котлету в сухарях с кудрявым бумажным сапожком на косточке и, конечно, мороженое в высокой стеклянной вазочке: три шарика – два шоколадных и один сливочный. Потом мы ехали домой, и в метро я, усталая и счастливая, засыпала на Ивочкином плече. Дома Ивочка не гнала меня спать и разрешала смотреть телевизор сколько угодно, пока я не засыпала в кресле. А в воскресенье утром я долго спала, и будил меня сладкий запах оладий – с изюмом и яблоками. После завтрака мы шли гулять в Измайловский парк и кормили орешками с рук белок. А потом за мной приезжал отец, и сказка кончалась. Я слышала, как он благодарил Ивочку за меня, а она только тихо смеялась:
– Господи, да за что? Это же для меня такая радость.
– Лучше бы у тебя были другие радости, – вздыхал отец. – Все с чужим ребенком возишься.
– С чужим! – охала с испугом Ивочка. – Ну как ты можешь так говорить? – обижалась она.
– Замуж тебе давно пора, – напоминал отец.
– Ну если так складывается, – смущенно оправдывалась она.
Была она определенно красавица. Невысокая, приятной, чуть начинающейся полноты, темноглазая и темноволосая, очень белокожая, с прекрасными ровными белоснежными зубами. Любила темные облегающие платья с нешироким поясом – талия позволяла – и глубоким вырезом на красивой пышной груди. На шее – неизменная нитка крупных жемчужных бус – память о матери. Красила она только губы – довольно яркой помадой, все остальное – и брови, и ресницы, и прекрасная кожа – дополнительных усилий не требовало. Зарабатывала вполне прилично – ведущий инженер в Моспроекте. Кафе, театры, отпуск в Прибалтике, каракулевая шуба, маленькая кокетливая норковая шапочка-таблетка, грильяж к чаю, рокфор к кофе – денег вполне хватало. Обожала поэзию, не пропускала ни одного вечера поэзии в Лужниках, в Политехническом, доставала у спекулянтов билеты в «Современник», выписывала все толстые журналы. Приучала к этому и меня. Не сетовала на свое одиночество и бездетность. В общем, жизнью своей была вполне довольна и абсолютно безгранично доброжелательна и независтлива.
Было ей уже хорошо за тридцать, когда в ее жизни появился Яшка. Так его все и звали – просто Яшка. Был он фронтовик, попавший юнцом в последний призыв и вернувшийся с фронта с осколком в позвоночнике. По этой причине тянул правую ногу. Был он балагур, весельчак, выпивоха и бабник. Тощий, невысокий, длинноносый, с роскошной копной темных кудрей. Был он женат на фронтовичке, медицинской сестре, которая и выходила его в госпитале. Была она старше его на добрый десяток лет, простая, добрая деревенская тетка, любившая Яшку безоглядно и, конечно, спускавшая ему все его пьянки и загулы. Росла у них дочка Маринка, которую Раиса родила уже после сорока. Про жену Яшка говорил:
– Райка – человек! Ее никогда не брошу. Она друг, а дружба важнее любви.
А вот Маринку – тощую, носатую, точную свою копию – Яшка любил. Любил как мог.
Яшка мог пропасть на неделю, две – уехать в Питер к друзьям, в Севастополь – просто поплавать в море, в глухую деревеньку – попариться в русской бане или просто потерять голову на пару недель от какой-нибудь новой знакомой, у нее и остаться. Раису он никогда ни о чем не предупреждал, да она и не ждала. А когда блудный муж возвращался, трезвый ли, пьяный, потрепанный и в помаде, пахнувший другой женщиной, она его обстирывала, пришивала пуговицы к пиджаку, крахмалила рубашки, стригла буйные Яшкины кудри – и ничем и никогда не попрекала. Лишь изредка вздыхала:
– Господи, когда же ты, чертяка, угомонишься, дождусь ли я этого светлого дня?
– Не дождешься, Райка, не рассчитывай! – радостно кричал из ванной Яшка, намыливая свое тощее тело мочалкой и сбривая опасной бритвой многодневную щетину с узких высоких скул.
Периодически он устраивался на работу – то экспедитором, то курьером, то грузчиком в булочную, но долго нигде не задерживался. Иногда на недели застревал дома, не пил, ходил с авоськой за хлебом, играл с дочкой и ночами запоем читал. Тогда вот для Раисы наступали счастливые дни. Но ненадолго. Вскоре Яшка опять исчезал. Странно, но женщины его обожали. Он так плавно и перетекал – из романа в роман. Харизма – так, наверное, сказали бы сейчас.
Жил он по соседству с Ивочкой и однажды (на ее беду, как говорила мама) они и повстречались. На улице. Яшка хромал за ней от метро, бесконечно что-то болтая о ее женской прелести и декламируя Мандельштама и Пастернака. Напросился на чай. Она почему-то его пустила. Пожалела, что ли? И начался их безумный роман. Теперь Яшка был постоянен: жил легально на два дома – то у Ивочки, то у Раисы. Пить стал меньше, но все равно, конечно, срывался. Раиса знала про Ивочку и звонила ей вечерами.
– Наш у тебя? – волновалась она.
Сначала Ивочка страдала и гнала Яшку домой, а потом привыкла. Моя мать ругала Ивочку последними словами – и в глаза, а уж тем более за глаза:
– Дура, идиотка, связалась с шаромыжником, пьяницей! Так и промыкается с ним до конца своих дней. А о старости подумала? Кто стакан воды подаст?
Отец тоже страдал, но молчал. Но наверное, это была любовь. Даже наверняка. Ивочка устроила Яшку вахтером в свой проектный институт. Там он точно не скучал – веселился и острил, отпуская пышные и витиеватые комплименты всем особам женского пола. Всерьез его никто не воспринимал, но все равно было приятно. Теперь он был на Ивочкиных глазах, под присмотром, как радостно говорила Раиса и без конца за это благодарила Ивочку. Еще она носила Яшке на вахту котлеты в стеклянной банке. Иногда Яшку начинала, как он говорил, грызть совесть, и он съезжал на неделю к Раисе. Там он мучился, страдал и пил – у Ивочки пить стеснялся. Теперь уже Ивочка звонила Раисе и узнавала, дома ли Яшка.
– Дома шалопут, – успокаивала ее добрая Раиса, – спи, не волнуйся.
Уходить из семьи насовсем Яшка как-то не собирался, да и это никому в общем-то не было нужно. Так и жили. Моя мать, человек деятельный, смотреть на это все, конечно, спокойно не могла, правда, помощи и спасения у нее никто не просил. Хотя, может быть, отец, наверняка страдал и переживал за свою умницу и красавицу сестру. В общем, решили они Ивочку просватать. Нашелся и жених – коллега отца, некий Генрих, старый холостяк. Был он очень сдержан, высок, худощав, вполне хорош собой, занимал приличный пост. Словом, полная противоположность Яшке. Два полюса. Мама все удачно, как ей казалось, устроила. Ивочка тогда пришла к нам в дом (Яшка в это время был на передержке после очередного запоя у Раисы), Генрих галантно ухаживал за Ивочкой, наливал ей вино, прекрасно вел беседу, был вполне осведомлен о культурной жизни Москвы. Ивочка была безучастна. Мать вытащила ее на кухню и яростно шептала ей:
