Жорж Санд - Мон-Ревеш

— Дай бог, чтобы вы говорили правду! — сказал глубоко потрясенный Дютертр.

— Вы сомневаетесь в моем слове? — вскричал Тьерре.

— Нет, — ответил Дютертр, пожимая ему руку. — Я сомневаюсь в добровольности вашего выбора, но могу винить в этом только недостатки ее характера. Ваше решение великодушно, Тьерре, если правда то, что вы не прибегли ни к каким соблазнам для того, чтобы вызвать ее на этот сумасбродный и достойный сожаления поступок. Если бы вы не любили ее, я думаю, мне пришлось бы снести это несчастье и поплатиться за ошибку, которую я совершил, слишком балуя своих детей. Да, мне пришлось бы отказать вам, не позволив вам пожертвовать своей свободой и гордостью, которая, знаю, в вас особенно сильна.

— Я не ждал от вас меньшего, господин Дютертр, — сказал восхищенный Тьерре, обнимая его, — но пусть ваша деликатность успокоится, моя гордость сумеет постоять за себя. Так как я ничего не приношу жене, я вынужден потребовать, чтобы нас обвенчали с условием разделения имущества. Что касается моего выбора, то он был вполне добровольным, ибо с того дня, как я увидел Эвелину, я уже не видел никого другого, я был поглощен, взволнован, счастлив в несчастлив в одно и то же время. По поводу же соблазнов, которыми я мог воздействовать на ее воображение, я могу сказать, что, конечно, изо всех сил старался ей понравиться, не надеясь и не думая получить от нее столь несомненные доказательства своего счастья. Но если я невиновен в ее поступках (а будь это иначе, то не Флавьен, а я должен был бы искупить это своей жизнью, то я, конечно, виновен в том, что стал ее избранником, ибо невольно изо всех вил старался вызвать ее любовь.

— Спасибо, Тьерре, спасибо! Все, что вы говорите, идет от благородного сердца и чистой совести. Не беспокойтесь, я никогда и виду не покажу, что знаю обо всех этих приключениях; но считаете ли вы возможным, чтобы они не стали известны в обществе?

— Считаю возможным, потому что так оно и есть, — сказал Тьерре и рассказал о первом посещении Эвелины под видом госпожи Элиетты. — Согласитесь, — прибавил он, закончив свой рассказ, — самая невероятность подобной истории — гарантия того, что ее сочтут сказкой, если кто-ни-будь пожелает ее огласить.

Затем он рассказал о причине возвращения Флавьена в Ниверне, о готовности, с которой тот устремился на поиски Дютертра, чтобы сообщить ему, в каком состоянии Эвелина оказалась в Мон-Ревеше; о совершенно случайной встрече о Олимпией и о том, как сама Олимпия направила дальнейший ход событий. Наконец добавил подробности, дополнявшие истинную картину происшествия.

Дютертр, слушавший рассказ Тьерре, сидя на каменном подножии креста, был в оцепенении. Он встал и сказал:

— Прощайте, друг мой! Вы меня спасли! Теперь мне хочется поскорее поблагодарить великодушную и самоотверженную женщину, которая подвергла себя подозрениям и молча стерпела мои упреки, чтобы спасти честь моей дочери.

И, забыв о Флавьене, он пошел к лошадям.

— Подождите, — сказал Тьерре. — Прежде чем расстаться, нужно сговориться, как мы с Флавьеном будем объясняй приезд госпожи Дютертр в Мон-Ревеш. Приказывайте: в наших объяснениях не должно быть никаких разногласий.

— Вы приедете завтра утром в Пюи-Вердон, — отвечал Дютертр, — и там мы обо всем сговоримся. Что касается господина де Сож, то в его помощи мы не нуждаемся… Ведь он, конечно, намерен завтра же уехать в Париж? — добавил Дютертр, повышая голос, ибо он увидел Флавьена, который все еще неподвижно стоял на краю поляны, ожидая его.

— Да, сударь, — ответил Флавьен, подходя ближе. — Именно таково мое намерение, если вы больше ничего не хотите мне сказать.

— Оскорбленным был я, сударь, — серьезно ответил Дютертр. — Я имею право взять назад вызов, и я вынужден это сделать. Дуэль между нами сейчас скомпрометировала бы сразу двух женщин, чья репутация для меня более священна, нежели дорога месть. Будущее покажет, следует ли мне отказаться от тех намерений, которые привели меня к вам.

— В любое время и в любом месте я буду готов дать вам удовлетворение, — сказал Флавьен.

Они раскланялись, и Форже подвел лошадей. Но прежде чем вскочить на лошадь, Флавьен топнул ногой и с глухим проклятием обратился к Тьерре:

— Возмутительно несправедливо покидать меня таким образом!

— Но почему же, сударь? — спросил Дютертр, который уже сидел на лошади, но, услыхав Флавьена, вернулся к нему.

— Потому, — грубо сказал Флавьен, едва удерживая слезы, — что когда человек, имеющий свои притязания, как всякий другой, и который не лучше и не хуже всякого другого, приносит мужу такое письмо, как то, что я получил от вашей жены, он, во всяком случае, заслуживает, чтобы его не оскорбляли подозрениями на будущее.

— Я не хочу подозревать вас ни в чем, сударь, — с достоинством сказал Дютертр, — это письмо принадлежит вам, я вам его возвращаю.

И он протянул Флавьену письмо Олимпии.

— Мне оно не нужно! — резко сказал Флавьен. — Разумеется, я не боюсь себя. Но на свете есть злые и глупые люди; это Тьерре должен хранить одно из тысячи доказательств ума, хорошего вкуса и истинного достоинства своей тещи.

— Она не нуждается в этих доказательствах, — сказал Дютертр и поднес письмо к зажженной спичке в руках Тьерре, который собирался закурить сигару. Письмо сгорело. — А теперь мы квиты, — прибавил он, откланявшись снова.

И он скрылся в лесной дубраве.

— Вот уже теперь мне никогда больше не придет в голову ухаживать за порядочной женщиной!.. — воскликнул Флавьен, когда они с Тьерре повернули на дорогу к Мон-Ревешу.

— Разве ты не удовлетворен? — с улыбкой сказал Тьерре. — Ты приехал сюда, чтобы устроить мою свадьбу: она устроена. Ты хотел дать окончательное удовлетворение человеку чести, ты дал его так, что не пролилось на капли крови и сам ты получил от него залог уважения…

— Или презрения! Но допустим что то было уважение и доверие; я все-таки утратил симпатию и дружбу человека, к которому меня больше всего тянуло. Я все-таки закрыл для себя доступ в семью, которая станет твоей и где я был бы счастлив видеть тебя счастливым. А все потому, что мы светские люди, полные самолюбивых предрассудков; что мы считаем себя обязанными ответить на знаки внимания со стороны женщины даже когда подозреваем, что они исходят от другой; что почли бы себя обесчещенными в ее глазах, да и в своих собственных, если бы сдерживали свои страсти, свой язык свое воображение! Боже мой, какая глупость — тщеславное желание нравиться! И насколько человек мудрее, когда покупает любовь, чем когда старается ее внушить.

— Это значит, что целая армия Леонис будет утешать тебя в твоих злоключениях? Сделай лучше, Флавьен, женись, поверь мне. Выбери как следует, и у тебя не будет соблазна похищать счастья в чужом гнезде. Это урок и для меня тоже.

— Может быть, ты и прав, — отвечал Флавьен, — но теперь я буду смотреть в оба. Что, если мне попадется какая-нибудь Натали?

Судите сами, как испугался Дютертр, когда, войдя в комнату жены, нашел там Натали и Блондо, бодрствующих у постели полуживой Олимпии, которая совсем не могла говорить и с трудом понимала слова, обращенные к ней. Несмотря на смиренное поведение виновницы, которая подошла к отцу с мольбой простить ее и теперь старалась, заботясь о больной, исправить зло, которое она причинила, Дютертр не удержался и сказал:

— Ах, дочь моя, вы убили благороднейшую из женщин, в если отец не проклинает вас, го только потому, что он уверен: это сделает небо.

Никогда Дютертр не говорил таких слов, никогда он не думал, что ему придется произносить в своей семье такие приговоры. Натали, в ужасе от речей отца, со стоном удалилась в сад. Она снова увидела место, где смотрела на уснувшего Флавьена. Она поняла, что отец имел с ним только что решительное объяснение, после которого молодой человек был навсегда изгнан из их дома; увидела, что, отомстив ему за равнодушие, навсегда лишила себя всякой надежды ему понравиться; спрашивала себя, не разгадал ли он ее и не посылает ли он ей проклятий. Она оплакивала свой проступок, обреченная наконец испить его горечь и нести его последствия. «Да, да, — говорила себе Натали, — борясь против всех, убиваешь себя! Блондо прав: если человек не родился добрым, то есть слабым, легковерным и нежным, то для того, чтобы не подвергать себя осуждению этих слабых, следует, по крайней мере, вести себя так же, как они: уступать, прощать и щадить других». Таким образом, она приняла лучшее из решений, на какое была способна, и выполнила его с присущим ей упорством воли. Но было уже слишком поздно, если не для нее, то для других.

Олимпия очнулась в объятиях мужа, стоявшего перед ней на коленях. Блондо, считая что радость — лучшее лекарство от болезней вызванных горем, пошел проведать Эвелину, чтобы дать супругам возможность объясниться без свидетелей. К Олимпии вернулась речь и память. Она так и не поняла ревнивых упреков мужа. Она и не подозревала, что он мог бы ревновать к Флавьену: рассудок ее помутился в ту минуту, когда муж «разбранил» ее, как она выразилась, за го, что она не выдала тайну Эвелины. Дютертр в душе возблагодарил бога, что не был понят. Ему было стыдно, что он мог обвинить такое кроткое и чистое существо; он утешался только мыслью, что она не ощутила более тяжкой раны — раны от оскорбления, вызванного его подозрительностью.