Впечатление, которое Джим произвел на нашего друга, добавило еще одно к тем, которые определили его дальнейший курс. Странное это было впечатление, в особенности потому, что как-то очень быстро сложилось — мнение о Джиме составилось у него за двадцать минут, и его прежде всего поразило, что сейчас он увидел его новыми глазами — совсем не так, как в Вулете, где провел много лет. Покока там согласно и дружно, хотя и не вполне осознанно, ни во что не ставили — считали пустым местом. И это вопреки тому, что он был человеком без всяких изъянов, человеком веселым, к тому же одним из ведущих деловых людей Вулета, и такое решение своей судьбы он принимал совершенно спокойно — ведь во всем остальном она явно, с его точки зрения, его не обделила. Он, видимо, желал сказать лишь: да, есть целая область жизни, в которой деловых людей в Вулете ни во что не ставят. Он просто сообщил Стрезеру о таком положении вещей, не более того, и наш друг — в пределах, касавшихся Джима, — не стал углублять эту тему. Однако воображение Стрезера продолжало работать, и он тут же задал себе вопрос: не связана ли эта область — для тех, кто в ней подвизается, — с фактом женитьбы. Не оказался бы он сам теперь, женись десять лет назад, в положении Покока? И не окажется ли в этом положении, женившись через месяц-другой? Приятно ли будет ему сознавать, что для миссис Ньюсем он пустое место, каким Джим сознает себя — более или менее — в отношении миссис Джим?
Но достаточно было повернуть глаза в сторону Джима, чтобы успокоиться: он не был Пококом; он заявил себя иначе; и, в конце концов, куда выше котировался. Однако он тут же спохватился, вспомнив, что общество там, в Вулете, представленное Сарой и Мэмми — а в более высоких сферах и самой миссис Ньюсем, — было обществом преимущественно женским и что бедняга Джим к нему не принадлежал. Сам он, Ламбер Стрезер, пока еще в некоторой степени к нему принадлежал — странное положение для мужчины; и теперь его преследовала мысль, не будет ли женитьба стоить ему положения в обществе. Впрочем, всему свое время, и эти раздумья, куда бы ни заносило его воображение, не могли служить нашему другу причиной, позволяющей исключить из поля зрения своего спутника, который явно целиком отдался прелестям своего путешествия. Маленький, кругленький, неизменно сияющий, с соломенными волосами и без каких-либо особых отличий, он был совсем неприметен, если бы не пристрастие к светло-серым костюмам, белым панамам, толстым сигарам и анекдотам, что все вместе позволяло как-то его обосновать. Отличительной чертой Джима можно было также считать обыкновение, — вошедшее у него в плоть и кровь, — всегда платить за других, и именно эта его особенность делала его «нетипичным». Именно по этой причине, а вовсе не из-за крайней замороченности или расточительства он первым открывал кошелек, и еще, без сомнения, из-за своих потуг на юмор — правда, никогда не нарушавший условностей и приличий, которые он хорошо затвердил.
Мурлыкая от восторга, пока они катили по нарядным улицам, он заверял Стрезера, что поездка в Европу — свалившееся ему с неба счастье, и спешил заявить, что приехал в Париж не за тем, чтобы предаваться воздержанию. Что погнало сюда Салли, он не знает, но у него одна цель: как следует развлечься. Стрезер поддакивал, думая про себя — неужели Салли нужно вернуть домой брата, чтобы тот стал таким, как ее муж? Видимо, «как следует развлечься» составляло программу всех американцев, и он великодушно дал свое согласие, когда Джим предложил — беспечно и безответственно, поскольку его вещи были отправлены со всеми прочими омнибусом — сделать по улицам еще круг-другой, прежде чем ехать в отель. На Джима не возлагалась обязанность нажать на Чэда, это было делом Салли, а так как, зная ее характер, он предполагал, что она примется за брата немедленно, они, право, не сделают ничего дурного, если немного задержатся, лишь предоставив ей побольше времени. Стрезер, со своей стороны, ничего так не хотел, как предоставить Салли побольше времени, а потому отправился кататься по бульварам и авеню, теша своего спутника и намереваясь заодно извлечь из него толику сведений, чтобы знать, как скоро постигнет его катастрофа. Однако уже через несколько минут ему пришлось убедиться, что Покок упорно уклоняется высказывать какие-либо собственные суждения; он скользил по самому краю затронутого предмета, уступая право разбираться в нем своим дамам, сам же отделывался сарказмами и шуточками. Его саркастическое отношение к цели их путешествия, уже не раз прорывавшееся короткими вспышками, теперь дало о себе знать вновь, когда он, чуть растягивая слова, вдруг заявил:
— Черта с два я бы согласился, будь я Чэдом!
— Вы хотите сказать, будь вы на его месте?..
— Отказаться от всего этого, чтобы, вернувшись домой, засесть за рекламу! — Скрестив руки и свесив из экипажа коротенькие ножки, Джим упивался сверкающим полуденными красками Парижем, переводя глаза с одной стороны открывающейся перспективы на другую. — Я сам сюда перееду и буду здесь жить. И пока тут, буду жить вовсю. Я целиком за вас — вы молодец, дружище, и рассуждаете правильно — нечего трогать Чэда! Я не стану на него наседать, мне это не по душе. Да, что ни говори, а я здесь благодаря вам и уж конечно до гроба признателен. Вы с ним — славная парочка!
Некоторые пассажи из этой речи Стрезер в данный момент счел за лучшее пропустить мимо ушей.
— А вы не думаете, что важно передать рекламу в верные руки? И Чэд — я имею в виду его деловые способности — как раз тот человек, который справится?
— Где это он поднабрался таких способностей? — спросил Джим. — Здесь, что ли?
— Нет, здесь он таких способностей не обрел; напротив, диву даешься, как он их не растерял. У него врожденный дар вести дела, редкостная голова. Свои дела он ведет вполне честно. И ничего удивительного: он сын своего отца, и своей матери тоже, — она ведь по-своему не меньше поражает. Правда, у него иные вкусы и иные намерения, но не в этом суть: миссис Ньюсем и ваша жена совершенно правы. Чэд — незаурядный молодой человек.
— А кто спорит, — словно отводя душу, вздохнул Джим. — Только если таково ваше мнение, с какой стати вы тут завязли? Разве вам невдомек, что мы там переволновались из-за вас?
Вопросы Джима звучали полусерьезно, тем не менее Стрезер решил, что пора ставить точки над i, взять свой курс:
— Да потому, видите ли, что мне здесь понравилось. Очень. Мне понравился мой Париж. Можно сказать, слишком понравился.
— Вот оно что! Ах вы старый негодник! — весело отозвался Джим.
— Впрочем, ничего еще не решено, — продолжал Стрезер. — Все ведь гораздо сложнее, чем это выглядит из Вулета.
— Да уж, из Вулета это куда как скверно выглядит! — заявил Джим.
— Даже после того, что я написал?
Джим поморщил лоб, словно припоминая:
— Так ведь не иначе после того, что вы написали, миссис Ньюсем и послала нас паковать чемоданы. Такой ведь ход событий. А Чэд по-прежнему ни с места.
Стрезер, однако, сделал свои заключения:
— Ну да. Разумеется. Она должна была что-то предпринять. Как же иначе. А ваша жена вышла, так сказать, на арену, чтобы действовать.
— Верно. Чтобы действовать, — согласился Джим. — Только, знаете ли, Салли всегда выходит, чтобы действовать, — весело добавил он, — всякий раз, когда выходит из дома. Не помню случая, чтобы, выйдя, она не стала действовать. Ну а сейчас она действует во имя своей матушки, тут с нее и взятки гладки. — И тотчас, переключившись всеми своими чувствами, закончил новым гимном дорогому Парижу: — Вот это да! У нас, в Вулете, ничего даже похожего нет!
Однако Стрезер не оставлял начатой темы:
— Должен сказать, вы прибыли сюда в исключительно ровном и разумном расположении духа. Признаться, я ждал, когда вы покажете когти. Однако сразу почувствовал: у миссис Покок нет ни малейшего желания их обнажать. Она вовсе не выглядит свирепой, — продолжал он. — А я-то, слабонервный идиот, полагал встретить тигрицу!
— Неужели вы так мало ее знаете, — спросил Покок, — что еще не заметили: миссис Покок никогда не выдает своих чувств — как и миссис Ньюсем. Свирепеть? Никогда. Они подпускают к себе совсем близко. Шкурку носят гладким мехом вверх, теплом внутрь. Разве вы не знаете, кто они? — продолжал Покок, не переставая бросать взгляды по сторонам и награждая Стрезера вопросами, но лишь частично своим вниманием. — Разве вы не знаете, кто они? Да умнее их зверя нет!
— О да, — поспешил, даже чересчур, согласиться Стрезер. — Умнее их зверя нет!
— Они не бросаются в ярости туда-сюда, не сотрясают клетку, — продолжал Джим, очень довольный таким сравнением. — И тише всего ведут себя в часы кормления. Но всегда достигают поставленной цели.
— Верно! Всегда достигают поставленной цели, — повторил Стрезер, посмеиваясь, что лишь подтверждало сделанное им ранее признание: он очень нервничал. Ему стало неприятно, что он пустился с Пококом в искренний разговор о миссис Ньюсем; лучше уж — что меньше бы его покоробило — он пошел бы на неискренность. Но ему нужно было что-то разузнать — необходимость, продиктованная тем, что с самого начала он давал ей так много — больше, чем когда-либо прежде, как ему казалось, — а получал так мало. И сейчас парадоксальная истина, развернутая в метафоре его спутника, словно вихрем пронеслась и осела в его мозгу. Да, она вела себя тихо в часы кормления, кормясь — она и Сара вместе с ней — из огромной миски, которая все это время наполнялась его щедрыми сообщениями, его расторопностью и обходительностью, его изобретательностью и даже красноречием, тогда как ручеек ее ответов все скудел и скудел.
