Он так круто повернулся, что Билсон не удержала рукав его мехового пальто.
– Как? – крикнул он. – Как вы сказали? – но, вспомнив вдруг, что не следует выдавать своё волнение, добавил: – Она просила передать что-нибудь?
– и с ужасом поймал на себе испуганный взгляд горничной.
– Миссис Форсайт ничего не приказала передать, сэр.
– Ничего? Так, хорошо, благодарю вас. Я не буду обедать дома.
Горничная ушла, а он, не снимая мехового пальто, подошёл к фарфоровой вазе, стоявшей на резном дубовом сундучке, и стал машинально перебирать визитные карточки:
Мистер и миссис Бэрем Калчер
Миссис Септимус Смолл
Миссис Бейнз
Мистер Соломон Торнуорси
Леди Беллис
Мисс Эрмион Беллис
Мисс Уинифрид Беллис
Мисс Элла Беллис.
Кто эти люди? Он, кажется, начинает забывать самые знакомые вещи. Слова: «ничего не приказала передать»… «чемодан и саквояж» затеяли игру в прятки у него в мозгу. Не может быть, чтобы она ничего не оставила! И, так и не сняв пальто, он взбежал по лестнице, шагая сразу через две ступеньки, как молодожён, который вернулся домой и спешит к жене.
В комнате Ирэн всё было изящное, свежее. Душистое; все в идеальном порядке. На широкой кровати, покрытой сиреневым шёлковым одеялом, лежал мешочек для ночной сорочки, вышитый её собственными руками; ночные туфли стояли возле самой кровати; край пододеяльника был откинут, точно постель ждала её прихода.
На туалете щётки в серебряной оправе и флаконы из несессера – его подарок. Тут просто недоразумение. Какой же саквояж она взяла с собой? Сомс подошёл к звонку – позвать Биасон, но вовремя спохватился, вспомнив, что надо делать вид, будто он знает, куда уехала Ирэн, надо отнестись к этому как к самой обыкновенной вещи и доискаться причин её отъезда собственными силами.
Он запер дверь на ключ, постарался собраться с мыслями, но чувствовал, что голова идёт кругом; и вдруг из глаз его брызнули слезы.
Торопливо сбросив пальто, он посмотрел на себя в зеркало.
Бледное, посеревшее лицо; он налил воды в таз и с лихорадочной быстротой умылся.
От серебряных щёток исходил слабый запах эссенции, которой она мыла волосы; и этот запах снова разбудил в нём мучительную ревность.
Натягивая на ходу пальто, он сбежал вниз и вышел на улицу.
Но самообладание ещё не покинуло его; идя по Слоун-стрит, он придумал, что сказать, если Ирэн не окажется у Босини. А если она там? Его решимость опять исчезла; он подошёл к дому Босини, не зная, что сделать, если застанет у него Ирэн.
Конторы в нижних этажах уже кончили работу, и входная дверь была заперта; женщина, открывшая ему, не могла сказать наверное, у себя ли мистер Босини; она не видела его ни сегодня, ни вчера, ни третьего дня; она уже больше не убирает у него, у него теперь никто не убирает, он…
Сомс прервал её, сказав, что пойдёт наверх и посмотрит сам.
Он поднялся по лестнице бледный, с упрямо сжатыми зубами.
На верхней площадке было темно, дверь оказалась запертой, на его звонок никто не ответил, из квартиры Босини не доносилось ни звука. Сомсу не оставалось ничего другого, как сойти вниз; он дрожал в меховом пальто, его сердце сжимал холод. Подозвав кэб, он велел отвезти себя на Парк-Лейн.
Дорогой Сомс старался вспомнить, когда он в последний раз дал ей чек. У неё должно остаться не больше трех-четырех фунтов, но есть ещё драгоценности; и мысль о том, сколько денег она может получить за них, была для него утончённой пыткой – хватит обоим на поездку за границу, хватит на много месяцев вперёд! Он попробовал подсчитать точно; кэб остановился, и Сомс вышел, так и не успев ничего подсчитать.
Дворецкий спросил, приехала ли миссис Сомс, – хозяин сказал, что к обеду ждут их обоих.
Сомс ответил:
– Нет, миссис Форсайт больна.
Дворецкий выразил сожаление.
Сомсу показалось, что Уормсон испытующе посмотрел на него; он вспомнил, что не переоделся к обеду, и спросил:
– Есть гости, Уормсон?
– Нет, сэр, только мистер и миссис Дарти.
Сомсу опять показалось, что дворецкий смотрит на него с любопытством. Он не выдержал:
– Что вы на меня так смотрите? В чём дело, а?
Дворецкий покраснел, повесил меховое пальто, пробормотал что-то вроде: «Нет, ничего, сэр, уверяю вас, сэр», – и тихонько вышел.
Сомс поднялся по лестнице. Пройдя гостиную, не глядя по сторонам, он пошёл прямо к спальне родителей.
Джемс стоял боком к двери, вечерний жилет и рубашка подчёркивали вогнутые линии его высокой тощей фигуры. Опустив голову, прижав одной пушистой бакенбардой съехавший набок белый галстук, сосредоточенно нахмурив брови, выпятив губы, он застёгивал жене верхние крючки лифа. Сомс остановился; у него перехватило дыхание, то ли от того, что он так быстро взбежал по лестнице, то ли от каких-то других причин. Его… его никогда… никогда не просили…
Он услышал голос отца, приглушённый, точно во рту у него были булавки: «Кто это? Кто там? Что нужно?» Голос матери: «Фелис, застегните, пожалуйста, мистер Форсайт так копается».
Он приложил руку к горлу и сказал хрипло:
– Это я. Сомс!
С чувством благодарности он уловил нежные и удивлённые нотки в голосе Эмили: «Что ты, дорогой?» – и голос Джемса, оставившего свою возню с крючками: «Сомс! Почему ты пришёл наверх? Ты нездоров?»
Он ответил машинально: «Нет, здоров», – посмотрел на них и почувствовал, что не может сказать о случившемся.
Джемс, всегда готовый разволноваться, начал:
– Ты плохо выглядишь. Простудился, должно быть, это все печень. Мама даст тебе…
Но Эмили спокойно перебила его:
– Ты с Ирэн?
Сомс покачал головой.
– Нет, – сказал он, запинаясь, – она… она ушла от меня!
Эмили отвернулась от зеркала. Её высокая, полная фигура сразу утратила свою величавость, и когда она подбежала к Сомсу, в ней появилось что-то очень человечное.
– Мальчик мой! Дорогой мальчик!
Она прижалась губами к его лбу, погладила ему руку.
Джемс тоже повернулся к сыну; лицо его будто сразу постарело.
– Ушла? – сказал он. – То есть как – ушла? Ты мне никогда не говорил, что она собирается уходить.
Сомс ответил угрюмо:
– Откуда же я мог знать? Что теперь делать?
Джемс заходил взад и вперёд по комнате; без сюртука он был похож на аиста.
– Что делать! – бормотал он. – Почём я знаю, что делать? Какой толк спрашивать меня? Мне никогда ничего не рассказывают, а потом приходят и спрашивают, что делать! Ну, что я могу сказать! Вот мама, вот она стоит: что же она ничего не скажет? А я могу сказать только одно: надо найти её.
Сомс улыбнулся; его обычная высокомерная улыбка никогда не казалась такой жалкой.
– Я не знаю, куда она ушла, – ответил он.
– Не знаешь, куда она ушла? – повторил Джемс. – То есть как же так не знаешь? Где же она, по-твоему? Она ушла к Босини, вот она куда ушла. Я так и знал, чем все это кончится.
В долгом молчании, наступившем вслед за этим. Сомс чувствовал, как мать сжимает ему руку. И дальнейшее прошло мимо Сомса, словно его способность мыслить и действовать уснула крепким сном.
Лицо Джемса, красное, перекошенное, будто он готов был расплакаться, и слова, прорывавшиеся у него сквозь душевную боль:
– Будет скандал; я всегда это говорил! – потом пауза, потом: – Что же вы оба молчите?
И голос Эмили, спокойный, чуть презрительный:
– Полно, Джемс! Сомс сделает все что можно.
И Джемс, опустив глаза, упавшим голосом:
– Я ничем не могу помочь; я старик. Только не торопись, мой мальчик, обдумай все хорошенько.
И снова голос матери:
– Сомс сделает все, чтобы вернуть её. Не будем говорить об этом. Я уверена, что все уладится.
И Джемс:
– Не знаю, как это можно уладить. Если только она не уехала с Босини, мой совет тебе: нечего её слушать, разыщи и приведи её назад.
Ещё раз Сомс почувствовал, как мать гладит ему руку в знак одобрения, и, словно повторяя священную клятву, он пробормотал сквозь зубы:
– Разыщу!
Втроём они сошли в гостиную. Там уже сидели дочери и Дарти; будь здесь Ирэн, семья была бы в полном составе.
Джемс опустился в кресло и, если не считать холодного приветствия по адресу Дарти, которого он и презирал и боялся, как человека, вечно сидящего без денег, не вымолвил ни слова до самого обеда. Сомс тоже молчал; одна только Эмили – женщина спокойная и мужественная – вела беседу с Уинифрид о каких-то пустяках. Никогда ещё в её манерах и разговоре не было столько выдержки, как в этот вечер.
Так как о бегстве Ирэн решено было молчать, никто из семьи не обсуждал вопроса, что предпринять дальше. Не могло быть сомнений, как это и выяснилось из толков о дальнейших событиях, что совет Джемса: «Нечего её слушать, разыщи и приведи её назад!» – считался вполне разумным всеми за редкими исключениями – не только на Парк-Лейн, но и у Николаса, и у Роджера, и у Тимоти. Такой совет встретил бы одобрение всех Форсайтов Лондона, не высказавшихся по этому поводу только потому, что они стояли в стороне от событий.
