— Со временем вы поймете свои заблуждения, — сказал судья ласково, — эти детские болезни лучше всего излечиваются временем! (Говоря так, судья повернулся к мистеру Морзу.) Я никогда не спорю в таких случаях: это только возбуждает в пациенте упрямство.
— Совершенно справедливо, — важно ответил мистер Морз, — но иногда все же полезно бывает предупредить пациента о возможных последствиях его упрямства.
Мартин засмеялся, хотя не без некоторого усилия. День был так долог, работа в течение всего дня была так напряженна, что реакция давала себя знать.
— Несомненно, вы превосходные доктора, — сказал он, — но если вы хоть немножко интересуетесь мнением пациента, позвольте ему сказать вам, что вы ошиблись в диагнозе. На самом деле вы оба страдаете той самой болезнью, которую приписываете мне. Я же совершенно невосприимчив к ней. Социалистическая философия, которая вас так волнует, меня никак не затронула.
— Ловко, ловко, — пробормотал судья, — прекрасный прием в споре — обращать обвинение против обвинителя.
— Позвольте! Я говорю на основании ваших слов! — сказал Мартин. Глаза его сверкнули, но он еще сдерживался. — Видите ли, господин судья, я слышал ваши предвыборные речи. Благодаря особой мыслительной передержке, — это мое любимое выражение, хотя оно не всем понятно, — вы считаете себя сторонником принципа «выживания сильнейшего», и в то же время вы принимаете все меры к тому, чтобы обессилить сильного.
— Молодой человек!..
— Не забудьте, что я слышал ваши речи! — перебил Мартин. — Ваша позиция в вопросе о торговых взаимоотношениях между штатами, об урегулировании деятельности железнодорожного и нефтяного трестов, о планомерной эксплоатации лесов и так далее и тому подобное — сводится к требованию ограничительных мер, то есть по существу совпадает с позицией социалистов.
— Но разве, по-вашему, не следует обуздывать непомерный произвол власть имущих?
— Не об этом речь. Я хочу только доказать вам, что вы ошиблись в диагнозе и что я нисколько не заражен бактерией социализма. Я хочу доказать вам, что вы сами, именно вы, заражены этой бактерией! Что касается меня, то я исконный враг социализма, так же как и вашей ублюдочной демократии, которая, в сущности говоря, есть псевдосоциализм, только не хочет называть вещи своими именами. Я реакционер, настолько убежденный реакционер, что вам, живущим под колпаком фальшивых общественных отношений, никогда не понять моих взглядов, ибо вы слишком близоруки, чтобы разглядеть что-нибудь сквозь этот колпак. Вы делаете вид, что вы верите в победу сильнейшего, а я действительно в это верю. Вот в чем разница. Когда я был моложе — всего несколько месяцев тому назад, — я думал так же, как и вы, и ваши слова производили даже на меня известное впечатление. Но торгаши и лавочники — трусливые правители; они заняты только добыванием денег, и я предпочел обратиться к древнему аристократизму. В этой комнате я единственный индивидуалист. Мне нет никакого дела до государства. Я жду только сильного человека, который явится верхом на коне и спасет государство от неизбежного разложения. Ницше был совершенно прав. Я не буду терять время и объяснять вам, кто такой Ницше, но он был прав! Мир принадлежит сильным, которые также благородны, как и могучи, и которые не барахтаются всю жизнь в болоте купли и продажи. Мир принадлежит истинным аристократам, белокурым зверям, тем, кто не идет ни на какие компромиссы и всегда говорит только «да». И они поглотят вас — вас, социалистов, боящихся социализма и воображающих себя индивидуалистами. Ваша рабья мораль золотой середины не спасет вас! Ну, конечно, все это для вас китайская грамота, и я не буду больше надоедать вам. Но помните одно! В Окленде не наберется и полдюжины индивидуалистов, но один из них — ваш покорный слуга, Мартин Иден.
Сказав так, Мартин обратился к Руфи, как бы давая понять, что он считает спор законченным.
— Я сегодня устал, — сказал он, — мне хочется любить, а не разговаривать.
Он оставил без ответа замечание мистера Морза, который сказал:
— Вы меня не убедили. Все социалисты — иезуиты. Им необходимо прибегать к разным уверткам.
— Ничего! Мы еще сделаем из вас доброго республиканца, — сказал судья Блоунт.
— Человек на копе явится раньше, чем это случится, — добродушно возразил Мартин и опять повернулся к Руфи.
Но мистер Морз был недоволен. Ему не нравилась леность и презрение к нормальным, разумным видам деятельности, проявляемые его будущим зятем, образ мыслей которого был ему чужд, а натура — непонятна. И мистер Морз решил направить беседу на учение Герберта Спенсера. Мистер Блоунт поддержал этот разговор, а Мартин, навостривший уши, как только было произнесено имя философа, услыхал, что судья сдержанно, но с достоинством начал критиковать идеи Спенсера. Мистер Морз временами поглядывал на Мартина, словно желая сказать: «Слышите, дитя мое?»
— Какой вздор, — шептал Мартин, продолжая говорить с Руфью и Артуром.
Но дневная усталость и вчерашние споры с «настоящими людьми» взяли свое; к тому же он еще не излил вполне раздражения, которое было вызвано в нем статьей, прочитанною в трамвае.
— В чем дело? — вдруг спросила его Руфь, испуганная тем явным усилием, с которым Мартин сдерживал себя.
— «Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер пророк его», — вдруг произнес судья.
Мартин тотчас же повернулся к нему.
— Дешевая острота, — заметил он спокойно, — впервые я услыхал ее в Сити-Холл-парке из уст одного рабочего, которому следовало, пожалуй, быть умнее. С тех пор я часто слышал эти слова, и всякий раз меня тошнило от их пошлости. Как вам самому не стыдно! Имя великого и благородного человека среди ваших словоизлияний — словно капля росы в стоячей луже. Вы внушаете мне отвращение!
Казалось, внезапно раздался удар грома. Судья Блоунт побагровел, и вдруг воцарилось зловещее молчание. Мистер Морз втайне радовался. Он видел, что его дочь шокирована. Он добился своего, вызвал вспышку природной грубости у этого ненавистного ему человека.
Руфь с мольбой сжала под столом руку Мартина, но кровь уже закипела в нем. Самомнение и тупость людей, занимающих высокое положение, возмутили его. Главный судья! Подумать, что только два-три года назад он лежал во прахе и смотрел на таких людей, как на богов.
Судья Блоунт пришел в себя и даже попытался продолжать разговор, обращаясь к Мартину с нарочитой вежливостью, но тот сразу понял, что это делается исключительно ради присутствующих дам. Это окончательно взбесило Мартина. Неужели в мире вовсе нет честности?
— Не вам спорить со мною о Спенсере! — крикнул он. — Вы так же мало знаете Спенсера, как и его милые сородичи. Я знаю, это не ваша вина! В этом виновато всеобщее современное невежество. С образчиком такого невежества я имел случай познакомиться только что, когда ехал сюда! Я читал исследование Салиби о Герберте Спенсере. Вам бы следовало это прочесть. Книга доступна для всех. Вы можете найти ее в любом магазине и в любой библиотеке. Когда вы прочтете то, что написал Салиби про этого великого человека, даже вам, я уверен, станет неловко. Это такой рекорд пошлости, перед которым ваша пошлость бледнеет. Академический философ, недостойный дышать одним воздухом со Спенсером, называет его «философом недоучек». Я уверен, что вы не прочли и десяти страниц из сочинений Спенсера, но были критики и более интеллигентные, которые читали не больше вашего и, однако, имели наглость указывать последователям Спенсера на ложность его идей! Понимаете? Его идей — человека, великий гений которого охватил все стороны научного познания; он был отцом психологии; он произвел целый переворот в области педагогики, так что крестьянские дети во Франции теперь приобретают основы знаний по методам, предложенным Спенсером. Жалкие людишки, оскорбляющие его память, добывают себе в то же время кусок хлеба практическим применением его идей. Ведь если у них есть хоть какие-нибудь мысли, то этим они обязаны ему! Ведь если бы его не было, они не имели бы и тех ничтожных знаний, которые они затвердили, как попугаи. А какой-нибудь господин, вроде Фэрбэнкса в Оксфорде, который занимает место повыше вашего, судья Блоунт, смеет говорить, что потомство назовет Спенсера скорее поэтам и мечтателем, нежели мыслителем. Тявкающие шавки, вот это кто! Один изрек, что «Основные начала» не лишены литературных красот. Другие кричат, что он — труженик ума, но не оригинальный мыслитель. Тявкающие шавки! Свора тявкающих шавок!
Мартин умолк среди гробовой тишины. Все в семье Руфи уважали судью Блоунта как человека почтенного и заслуженного, и выступление Мартина повергло всех в ужас. Конец обеда прошел при самом погребальном настроении Судья и мистер Морз вполголоса беседовали между собой; у других разговор вовсе не клеился.
