— Ну, что поделывал? — спросил Джо.
— Ничего особенного.
— На небо смотрел?
— Ну конечно.
— Понравилось?
— Еще бы.
— Думал о чем-нибудь?
— Так, немножко.
— О чем, например?
— О том, как печальна судьба человека.
— Почему вдруг такие мрачные мысли?
— Не знаю. Просто так.
— Окликать пришлось кого-нибудь?
— Раза два. А тебе?
— Славу богу, ни разу.
— Почему слава богу?
— Кто я такой, чтобы спрашивать, кто идет? Я иду, вот кто. Всякий раз — Я. Ждать устал?
— Немножко.
— Спать хочется?
— Ни чуточки.
— Я тоже думаю пока не ложиться. Песни старые пел?
— «Валенсию».
— Молитвы читал?
— «Отче наш».
— Вспоминал прежнее время, старых друзей?
— Детство вспоминал. И отца.
— Посмеялся над чем-нибудь?
— Немножко.
— Поплакал?
— Что?
— Поплакал, говорю? Про себя или на самом деле?
— И так и сяк.
— О чем?
— Обо всем понемножку.
— Я тоже, — сказал Джо. — Собачонка не прибегала, не заводила дружбы?
— Ага. А к тебе?
— Ага, — сказал Джо.
— Почему это у них так странно? — спросил я.
— Что ты хочешь сказать?
— Почему собаки с одними заводят дружбу, а с другими нет?
— Они готовы завести дружбу со всяким.
— Говорят, они избегают тех, кто не так пахнет.
— Нет таких людей на свете, которые не так пахнул, — сказан Джо.
— Ну, может, не так пахнул на их собачий вкус.
— Может быть, — сказал Джо. — Только не стоит судить о людях на собачий лад. У нас свой, человеческий запах.
— Возможно.
Мы приехали в караульное помещение, попили кофе с бутербродами, долго сидели и разговаривали. Потом растянулись на койках и уснули. Незадолго до шести нас разбудили, разведай опять на трудовике по постам, и мы простояли еще два часа в карауле.
Было почти половина девятого, когда я вернулся в роту, и я прошел прямо в канцелярию, чтобы отдать сержанту Какалоковичу его бумажки. Он сидел за своим столиком и просматривал список больных. Да и у него самого вид был нездоровый. Когда он поднял на меня глаза, я даже не улыбнулся. Никого, кроме нас, там не было, так что я достал бумажки из кармана и протянул ему. Он посмотрел на меня испытующе, как будто хотел угадать, много ли я знаю, и, по-видимому, решил, что я знаю достаточно, потому что сказал:
— Спасибо, Весли.
Я ужасно обрадовался, что мне не пришлось говорить неправду, и благодарил бога, но, когда я повернулся, чтобы идти, сержант вдруг спросил очень спокойно:
— Лу Марриаччи ты видел?
Я испугался; вот теперь мне придется солгать, и я уже до конца своих дней не вылезу из этой лжи.
— Когда? — спросил я.
— Сегодня утром.
— Нет, не видал, — сказал я, и это было правдой, но очень близкой ко лжи.
— Мне нужно с ним поговорить, — сказал сержант.
Вот оно, начинается. Не уйти мне теперь от беды. Я подумал, не спросить ли сержанта, о чем он хочет поговорить с Марриаччи, но тут же отказался от этой мысли. Я боялся, что если стану задавать вопросы, то мне только скорее придется начать лгать, а я хотел отдалить этот момент елико возможно.
Тут сержант и говорит, этак небрежно:
— Лу Марриаччи подлежит отправке домой. Его освобождают от службы.
— Что?
— Ему больше тридцати восьми лет. Вышел в министерстве новый приказ, дня два тому назад. Через несколько дней Лу будет дома. Он включен в список. Увидишь его — передай ему, ладно?
— Хорошо, передам.
Кажется, никогда я не чувствовал себя таким счастливым, как в то утро. Теперь Лу поедет домой все равно, и мне не придется лгать. Меня так и подмывало пуститься скорее в лес, но я не хотел бежать, потому что это могло показаться странным, и я пошел не спеша, как будто просто прогуливался. У меня была бездна времени и прекрасное настроение. Скоро я добрался до леса, потом зашел в самую глубину, где, как я полагал, должен был прятаться Лу. Я стал насвистывать «Валенсию», чтобы Лу услыхал и понял, что все в порядке, но, видно, я был еще далеко от него, так как он не показывался. Я уж думал, что забрел в самую глушь, но все продолжал идти и свистеть и ждал, что Лу вот-вот обнаружится.
Время шло, и я стал беспокоиться. А что, если он уже отправился домой? А что, если его арестовали за самовольную отлучку и все пошло прахом, потому что он не знает, что уже освобожден из армии, и притворяется потерявшим память, а меня заподозрят и привлекут к ответу, и все равно я превращусь в лжеца, несмотря на то, что Лу освободили и без моего участия.
Я так оробел, что перестал свистеть. Я искал Лу, робея все больше и больше. Такова моя судьба, да и Лу тоже — опозориться, когда это уже совершенно ни к чему. Я решил, что нужно его позвать, и стал выкликать его имя, но мой собственный голос только еще больше меня напугал.
Я сел и призадумался. И, видно, тут же уснул, потому что вдруг очутился дома с отцом, живым и здоровым. Он пел «Валенсию» и ни на кого не сердился. Он был счастлив. Он приготовил один из тех ужинов, какие готовил, бывало, когда мы жили вместе и все у нас было как следует. Мы сидели за столом, ужинали и болтали. Вдруг кто-то застучал в дверь, и я испугался до смерти. Отец открыл дверь, и кто-то сказал:
— Мне нужен Весли Джексон.
— А кто вы такой? — спросил отец.
И человек сказал:
— Вы меня знаете. Мне не нужно вам говорить, кто я такой.
Я так перепугался, что заплакал. Но не так, как плачут наяву.
Это был ужасный плач, когда слезы текут ручьем и весь содрогаешься от рыданий, — ибо я знал, кто этот человек, и не хотел с ним идти. Этого не хотел и отец, но ничего нельзя было поделать, и он с горя отхлебнул из бутылки. Человек вошел и стал рядом со мной, но я боялся на него взглянуть. Тогда он взял меня за плечи, ласково потряс и назвал меня по имени, как будто он мой лучший друг, а не то, что на самом деле.
— Весли, — сказал он.
Тут до моего сознания смутно дошло, что все это я вижу во сне, и — о счастье! — мне стало легче. Я стал припоминать разные вещи, которые подтверждали мне, что я сплю: лес, Какалокович, пьяный ночью и трезвый утром, — и тогда я окончательно убедился, что сплю, и попробовал пошевелиться так и этак во сне, и мне стало лучше, и вот я открываю глаза, а передо мной — Лу Марриаччи: взял меня за плечи и потряхивает.
Я несколько раз кивнул и улыбнулся Лу, но он, видно, был слишком встревожен, чтобы мне улыбаться. Он ни слова не говорил. Только ждал.
— Тебя отпустили из армии, — сказал я.
Но он молчал по-прежнему.
— Я пришел, чтобы тебе сказать, но не мог найти тебя. И, кажется, уснул.
Я ждал, что Лу что-нибудь скажет, но он, видно, просто онемел, и я продолжал:
— Я отдал Какалоковичу эти бумажки, как ты мне говорил, и он сказал спасибо. Он ни о чем меня не спрашивал, так что лгать мне не пришлось. Но он вдруг пожелал узнать, не видал ли я тебя, и я струсил. Я же тебе дал слово и старался его сдержать, только надеялся, что мне не придется из-за этого лгать. Тут он вдруг и говорит, что ты свободен от армии, потому что тебе больше тридцати восьми лет. Вышел, говорит, новый приказ дня два тому назад, и из штаба пришел список. Там и твоя фамилия. Увидишь его, говорит, передай. Вот я и пришел, чтоб тебе сказать.
Тут Лу вдруг заулыбался.
— Я тебя полюбил, как люблю своих сыновей, — сказал он. — Самый ты душевный на свете человек.
— Я рад, конечно, что тебя отпускают домой, — сказал я.
— Я для тебя что-нибудь сделаю, — сказал Лу. — Непременно сделаю, и побольше.
— Да ведь тебя отпускает начальство, а не я. Я даже ничего и не сделал.
— Ты хотел сделать, — возразил Лу. — Я для тебя сделаю все что угодно. Говори, что тебе надо, я сделаю.
— Ничего не придумаю, Лу. Но все равно спасибо.
— Подумай покрепче, — сказал Лу. — Я позабочусь, чтоб у тебя всегда были карманные деньги, каждую неделю понемногу. Но это ерунда. Ты крепче думай.
— Да не нужно мне денег.
— Ты должен мне сказать, что сделать для тебя, — настаивал Лу, — я католик. Я просил тебя солгать ради меня, а ведь я знаю, ты не из таких людей, что любят лгать. Но ты сказал, что для меня это сделаешь, потому что желаешь мне вернуться домой. Я должен для тебя сделать все, что ты скажешь, во искупление моего греха. Я всегда что-нибудь делаю во искупление своих грехов, каждого греха!
Тут я вспомнил про отца.
— Может быть, ты сумеешь разыскать моего отца, — попросил я.
— Разыщу, — сказал уверенно Лу. — Расскажи мне о нем.
Я ему все рассказал.
— Ты не волнуйся, — сказал тогда Лу. — Твоего папашу я найду. И позабочусь о нем. Напишу тебе про него и его написать заставлю.
Мы с Лу возвратились в наш лагерь, и он пошел в канцелярию к сержанту Какалоковичу. Три дня спустя я проводил его на станцию. Доминик и Виктор Тоска тоже провожали. Когда Лу пришло время садиться в поезд, у него на глазах показались слезы. Он обнял Доминика и сказал ему что-то по-итальянски, потом обнял Виктора и любовно пошлепал его по щекам. А потом подошел ко мне.
