О чем он размышлял?
Вчера вечером двое служащих концерна случайно видели его в маленьком кафе на Александерплаце. Что ему там нужно было? Он, Венцель, в прежнее время день и ночь носившийся в своем автомобиле, теперь почти перестал Пользоваться собственными машинами. Шофер поделился с Макентином своей тревогой. Он находил в господине Шелленберге резкую перемену. Макентин пожал плечами и усмехнулся:
– Он переутомился, вот и все. У него больше забот, чем у нас с вами.
Часто Венцель совершал многочасовые прогулки. Нередко случалось при этом, что он громко разговаривал сам с собой.
– Это должно свершиться, – говорил он. – Другого исхода нет.
Да, в те дни, на яхте, когда он носился по Балтийскому морю, это решение запало ему в душу. Другого не было. Старому Раухэйзену он никогда не мог простить выговора за десятиминутное опоздание. Что же было ему делать теперь, когда его имя втаптывали в грязь?
– Это неизбежно, – вслух говорил себе Венцель, шагая под темными деревьями. – Существует только этот исход. Судьба вынесла свой приговор. Клянусь, моя жизнь больше не имела бы смысла. Она была бы презреннее жизни пса. Меня поймут, и все согласятся, что другого исхода не было. И всякий раз, провожая Эстер глазами, загоравшимися жестоким блеском, он думал и говорил:
– Скоро! Скоро!
А Эстер? Она танцевала, смеялась, сыпала остроумными замечаниями, появлялась, окруженная своей свитой, на концертах, в театрах, в обществе. Ее деятельность заключалась в том, чтобы на каждый день составлять и выполнять программу. Она не догадывалась, не знала, что Венцель обрел ее смерти…
Нет, другого исхода не было. Венцель это знал. День и ночь повторял он себе это без конца. Он или она – других возможностей не было. Ни один человек не может жить без самоуважения, и уж во всяком случае не Венцель Шелленберг. Слишком подло было ее поведение. Существуют границы, переходить которые можно, только поставив на карту жизнь. Что будет потом – это его не беспокоило.
Он основательно обдумал свое намерение. Если бы ему указали исход, он охотно принял бы его. Но исхода не было. Никто не мог указать ему такой исход. Например, он мог бы ведь уехать в Южную Америку, в леса Амазонки, где никто бы ему не встречался, где никто бы его не знал, но это не было решением. Бесстыдная усмешка этой женщины последовала бы туда за ним, ее высокомерное лицо и наглый лоб. Не мог бы он также ни на миг забыть, что эта женщина втоптала в грязь его достоинство и самоуважение, все, чем он был. Исхода не было; было только это – единственное – решение.
Только эта мысль теперь жила в его мозгу день и ночь. Он уподобился человеку, на которого навалилась каменная глыба и который задыхается под нею. Только после этого мгновения сможет он опять дышать, а что будет потом – до этого ему не было дела. «Пойми, все остальное безразлично», – говорил он себе. Чувство у него было такое, словно ему все время, день и ночь, плюют в лицо и словно это вечное, мерзкое надругательство прекратится только после этого мгновения.
Нет, не было другого исхода!
Осознав это, он принялся совершенно спокойно обдумывать, как ему претворить свой замысел в действие. Он не станет запираться, конечно, не станет, но ведь он не обыкновенный убийца. Он мог бы заманить Эстер на яхту и сбросить ее в море. Мог бы убить ее в присутствии всех гостей, на летнем празднике в Хельброннене. Мог бы задушить ее в спальне, чтобы увидеть ее последний взгляд, взгляд предсмертного ужаса.
Он еще колебался. Раздумывал. Тут вдруг совершенно неожиданно приехали гости из Англии, из аристократического английского круга. Трое мужчин, один пожилой и два помоложе, и две дамы. Может быть, оба молодых человека – бывшие любовники Эстер? Как знать? Эстер решила устроить большой праздник в честь своих английских гостей. И вдруг решение Венцеля определилось: этот праздник пусть она еще справит. Пусть еще раз насладится ее тщеславие поклонением гостей, пусть она в последний раз отдастся взглядам мужчин. Пусть в последний раз упьется всем, чем была для нее жизнь. Но после праздника он ее убьет, убьет чрезвычайно просто, совершенно так, как убивают собаку.
«Пусть я не буду Венцель Шелленберг, если это не будет так».
И, когда решение было принято, Венцель почувствовал себя легче. С лица исчезла бледность, щеки опять окрасились, голос как будто стал звучать по-прежнему.
«Быть может, кризис миновал». – подумал Макентин, озадаченный непринужденным смехом Венцеля. Даже он обманулся.
Настал день праздника.
Автомобили подкатывали по гравию к подъезду. Плечи, руки, лакированная обувь, бальные платья и фраки мелькали, появляясь из автомобилей. Подъезжали министры и дипломаты, послы и посланники, представители старой знати, новой плутократии, финансового мира, промышленники с выступающими скулами, журналисты. Фотографы уже пробрались в дом через запасный подъезд и притаились в засаде. Явились светила науки и знаменитые артисты. Явились также некоторые звезды театра и экрана.
Качинский тоже был в числе гостей. Венцель его сразу заметил. О, как его было не заметить! Венцель играл в совершенстве роль хозяина. Для каждого гостя находилась у него любезная фраза. Но Каминского он обошел взглядом. Никому это не бросилось в глаза, ни даже самому Качинскому. Приглашено было около двухсот человек. Весь дом был залит светом. Как сверкающий куб света, лежал он в Груневальде. По залам перекатывались волны гостей. Блеск, свет, прибой голосов, а в центре – Эстер, как королева, принимающая подданных.
Чтобы поразить своих приятелей и приятельниц, Эстер для этого праздника выкрасила волосы в огненно-красный цвет. На ней было серебристо-серое, совсем тонкое платье, позволявшее всем взорам любоваться каждой линией ее тела, формою ее маленьких, увенчанных девическими бутонами грудей, изгибами ее бедер.
«Она ничего не предчувствует, – думал Венцель ликуя. – Если бы она это предчувствовала, она кинулась бы передо мною на колени в присутствии всех этих людей, только бы ей не пришлось покинуть этот свет, полный музыки и блеска, полный веселья и легковесных слов, полный вечно сменяющихся платьев и сверкающих камней».
Она надела на себя старинное герцогское украшение.
Венцель выпил в этот вечер только два бокала шампанского и чашку кофе. Он присматривался к своим рукам. Они были спокойны, они не дрожали. В совершенстве играл он роль хозяина. С посланниками говорил о политике, с промышленниками – о промышленности, а с одною звездою экрана, стрелявшею в него своими большими синими глазами, о трудности ее профессии. Тут он вдруг заметил в каком-то углу скульптора Штобвассера. Взяв его под руку, Венцель увел его в тихую комнату и заговорил с ним о его зверях. Есть ли у него еще попугай, умеющий петь: «Тот, кто хочет быть солдатом, должен запастись ружьем»? Венцель расхохотался так громко и странно, что Штобвассер, одетый в слишком широкий фрак и обутый в слишком просторные башмаки, смутился. Затем Венцель завел с ним беседу о фонтане, который он желал иметь у себя в саду. Есть у него на этот счет одна мысль, пусть-ка Штобвассер ее обдумает. И Венцель стал излагать какие-то весьма смутные планы.
Вот он уже ушел. Отвесил поклон немолодой, густо накрашенной даме в парике льняного цвета. Штобвассер все еще с оторопелым лицом смотрел Венцелю вслед. «Он не в своем уме», – подумал скульптор.
Звон посуды, дребезжание стаканов, шеренги лакеев. Дворецкий, бывший полковой командир, разрывался на части. Командовать полком было, разумеется, гораздо легче.
– Отчего бы так взволнованы? – спросил его Венцель и успокаивающим жестом положил ему руку на плечо.
– Сегодня я в самом деле очень нервен, – пролепетал дворецкий, – очень прошу простить меня.
Обед окончился. Опять загудели голоса. Какой невыносимый шум! Над ним взлетали женские голоса, среди них – смех Эстер. Зазвучала музыка. Кто-то пел, дивно плакала виолончель. Венцель опять заметил Штобвассера и хотел с ним заговорить, но скульптор внезапно исчез. Он избегал Венцеля, он боялся его. Он, видевший свое призвание в постижении человеческих лиц, был твердо убежден, что Венцель Шелленберг сошел с ума. «Завтра об этом можно будет прочесть в газетах», – подумал он и ушел из этого дома. Ему было жутко.
Музыка заиграла вальс. Все эти лакированные туфли, манишки, платья, эти тонкие шелковые чулки, обнаженные плечи и руки завертелись в вихре. Венцель смотрел, как танцует Эстер. Она танцевала почти исключительно с приехавшими недавно молодыми англичанами.
«Она не догадывается, – думал он. – Если бы она догадалась, она кинулась бы мне в ноги, только бы не пришлось. ей покинуть этот свет, где танцуют».
Дворецкий переменил уже третий воротничок. Музыка умолкла. Фотографы исчезли со своими ящиками. Лакеи держали пальто наготове. Автомобили, хрустя по гравию, откатывали от подъезда. Дворецкий, притаившись в углу, быстро выпил два бокала шампанского. Он облегченно вздохнул. Умчались последние автомобили. Гости, жившие в доме, поднимались, шутя и смеясь, по лестнице. Лампы погасли. Внезапно весь зал погрузился во мрак, и серый рассвет заглянул в высокие окна. Венцель проводил взглядом Эстер, когда она ушла к себе. Ее комнаты отделены были только коридором.
