— Ну, рассказывайте, что вы там наговорили относительно обольстителей чужих жен, если испугали даже непорочного ксендза Людаса. Он готов опять убежать от меня.
— Да ровным счетом ничего, сударыня, — ответил ксендз доктор, комически-удивленно приподняв брови. — Обольститель чужих жен среди ксендзов весьма редкая птица. Поверьте, сударыня, чужие жены чаще обольщают нас, нежели мы их.
— И все ваши проклятия, конечно, предназначались этим нахалкам!
— Отнюдь нет. Дамы, которые обольщают ксендзов, делают весьма полезное дело.
— Потому что меньше надоедают своим мужьям?
— Это, во-первых. Во-вторых, вот почему: согласитесь, сударыня, что одни попики устоят против прекрасных искусительниц, другие поддадутся. Те, которые устоят, заслужат большую награду на небесах. Те же, которые сдадутся, в свою очередь делятся на две категории: одни сдадутся глупо, по-рабьи, увязнут, как мухи в меду, и погибнут; другие же сдадутся в борьбе и в этой борьбе обретут себя, закалятся. Их путь, сударыня, ведет к свободе! И их ничто не остановит. Они пойдут и дальше путем борьбы и мятежа, в поисках новых идеалов, новых истин.
Речь свою доктор Лайбис начал в подчеркнуто юмористическом тоне, но с каждой фразой его высоко поднятые брови опускались все ниже, продолговатое смуглое лицо становилось все более серьезным, и, когда он произнес последние слова, уже две вертикальные, а не горизонтальные морщины пересекли его лоб. Ясно было, что он больше не шутит. Посерьезнела и Люция, а Васарис с изумлением следил за игрой физиономии говорящего и его речью, которая приняла такой неожиданный оборот.
— Я недавно вышел из семинарии, — сказал он, — и эта тема мне в новинку. В семинарии нас учили бояться женщин, как огня.
— То есть, показали вам кратчайший путь к женщине. Чем больше остерегаешься чего-нибудь, тем труднее уберечься. Мы, как назло, чаще всего делаем то, чего больше всего остерегаемся, и в таких случаях исправить ошибку гораздо труднее. Единственный способ спастись от женщины — это жениться на ней. Жена уже теряет ореол роковой искусительницы, которым окружена женщина как таковая. Между мужем и женой не вспыхивают искры творческой фантазии. Хорошая жена — это жизненный комфорт и покойная обстановка, она помогает мужу реализовать заложенные в нем способности; плохая жена — это язва, недуг, она губит способности мужа, а может быть, и его самого. Но и та и другая живут в кругу чувств, мыслей, интересов и дел мужа. Из-за них у мужа может быть лишь приятное или неприятное самочувствие. Но творческое напряжение возникает лишь между двумя различными полюсами: между мужчиной и женщиной, к которой он стремится и которая остается недосягаемой. Поэтому, если бы церковь действительно хотела оградить священников от женщин или заботилась об их нравственности, она должна была бы отменить целибат. Ведь теперь многие понимают, что у женатого мужчины желания, помыслы и воображение чище, чем у неженатого, особенно у неженатого по принуждению. Все аргументы богословов и аскетов касательно красоты целомудрия бьют мимо цели. Конечно, целомудрие ради воздержания — вещь прекрасная, но это такой же дар природы, как гениальность, талант, словом, то, чего нельзя требовать от кучки набранных откуда попало юнцов.
— Однако церковь не отменяет целибата и, по-моему, хорошо делает. В женатом духовенстве не осталось бы ни творческого горения, ни фантазии, оно лишилось бы движущей силы. Сейчас в центре жизни духовенства стоит женщина, тогда бы ее место заняла жена. Нравственность духовенства стала бы выше, зато исчезли бы способность к творчеству, эластичность, гибкость ума. Церковь, как и всякая организация, эгоистична: она жертвует отдельной личностью во имя общины. Правда, она старается вознаградить ее — не слишком болезненно бичует согрешившего contra sextum[117] и готова терпеть даже на высших ступенях иерархии людей сомнительной нравственности, покуда дело не доходит до публичного скандала. Слышали, Васарис, что было сказано давеча? Греши, но не будь отступником! Ибо, если ты не осел, то, совершая грех, ты творишь, и творчество твое идет в актив церкви.
— Почему при этом надо обязательно грешить? — усомнился Васарис.
— Не обязательно, но чаще всего так и случается. Если хочешь стать поэтом, тогда, брат, тебе не избежать испытания женщиной. Ты можешь вообразить себе Данте без Беатриче, Петрарку без Лауры, Гёте без Шарлотты, Христины, Ульрики, Мицкевича без Марыли? И так с любым поэтом. Не уйти, брат, от женщины и тебе. Погоди, погоди, я прочел несколько твоих стихотворений и нашел ключ к ним. Женщина! Да, брат, женщина в том или ином обличье. Не спорь, если бы ты не был священником, то, быть может, нашел бы и иные поэтические мотивы. Но теперь ты слеп и глух ко всему остальному. Живого в тебе осталось только то, что крепче всего сидит в мужском естестве, что всего стихийнее: влечение к женщине. И в этом спасение для всякого талантливого священника. Иначе можно задохнуться. Но здесь же таится и начало греха. Не воображай, что если перед тобой витает образ женщины, а ты в то же время смиренно носишь сутану, читаешь бревиарий и исповедуешь баб-богомолок, то будешь образцовым священником! Нет, брат, ты мечтаешь, ты мучаешься, ты бунтуешь, ты начинаешь ненавидеть свой сан. Иначе ты не поэт. И это тоже я заметил в твоих стихах. Потому я и верю в тебя. Не знаю еще, как ты кончишь. Главное, чтобы кончил не банально…
Хозяйка налила им кофе, и все трое еще некоторое время разбирали и обсуждали мысли капеллана. Люция едва могла скрыть свое удовольствие, а Васарис — пробудившиеся в нем разнородные чувства. Ксендз Лайбис, выпив свою чашку, взглянул на часы и поднялся уходить: приближалось время, когда он обещал быть дома. Ксендз Васарис остался еще на часок, хотя и ему пора было ехать.
Простившись с ксендзом Лайбисом, они больше не возвращались к прежней теме, хотя и чувствовали, что речи капеллана как бы сблизили обоих. Они думали, что капеллан имел в виду ее, Люцию, когда говорил о значении женщины в жизни священника и о женщине, которая присутствует в стихах Васариса. Им приятно было так думать.
— Скажите мне, ксендз Людас, одну вещь, — заговорила через некоторое время Люция. — Ведь мы с вами больше не дети: я замужняя женщина, вы ксендз, значит, нам можно поговорить в открытую. Ну, признайтесь, нравилась я вам раньше, любили вы меня хоть немножко?
— Неужели вы этого не замечали? — удивленно спросил он. — Да я, пока учился в семинарии, все время был болен вами. Я изобретал разные предлоги, чтобы убежать от вас, и все равно мне это плохо удавалось. А вы?
— Ах, зачем об этом спрашивать? Помните проводы и ваш сад? Я хотела, чтобы вы меня поцеловали, а вы меня оттолкнули.
— Какой же я тогда был дурак, и как потом ругал себя! Эх, да что там… Во мне было еще столько ребячества…
— А я-то принимала это за героизм, за проявление строгой духовной дисциплины. Я говорила себе: «Павасарелис не для меня». Может, это и к лучшему, что так получилось. Чем бы я стала для вас? Принадлежностью комфорта, удобной обстановкой? Или жизненным недугом, чем-то вроде рака?
— Какой смысл гадать об этом? Я все равно не мог оставить семинарию.
Они замолчали, ушли в воспоминания о таком недавнем и уже безвозвратном прошлом. Связанные суровым долгом, они перебирали эти воспоминания, но никто из них не решился задуматься о настоящем. Госпожа Бразгене старалась стать для мужа хорошей женой, но душевной близости между ними не было. Сердце влекло ее к Васарису, и ничем нельзя было заполнить образовавшуюся в нем пустоту. А Людас старался осмыслить свое отношение к Люции в свете рассуждений капеллана. Этого было довольно для того, чтобы дать больше воли чувствам и взглянуть на бывшую соседку пытливым взглядом.
Люция расцвела новой красотой. Она немного пополнела, отчего цвет лица у нее стал еще нежнее и красивее. Фигура ее, черты лица, все движения достигли полной гармонии. Она стала еще женственней, восприимчивей и наблюдательней, она все понимала, на все быстро откликалась. Васарису приятно было рассказывать ей о своих новых впечатлениях и наблюдениях, делиться с ней мыслями.
— Всего лишь три месяца, как я стал ксендзом, — говорил он взволнованным голосом, — и три недели викарием, а меня уж порой берет сомнение, не ошибся ли я относительно своего призвания. Знаете, бывают минуты, когда я не в состоянии подумать, что я ксендз, когда чувствую только бремя священства. Боюсь, что ксендз я лишь постольку, поскольку меня связывает одежда, формальные обязанности, дела, приход. Тяжелы для меня эти обязанности. Совершать богослужение я привык, но зато исповедывать и, особенно, читать проповеди — о, господи!.. Это мне-то проповедовать слово божье, поучать людей, обличать их заблуждения, приводить на путь истинный! Нет, это свыше моих сил! Не могу я… Слова застревают в горле. Сразу делают неестественным, фальшивым. Жалко, что ушел ксендз Лайбис. Интересно, что бы он на это сказал.
