в котором сразу он лёг, закрываясь опончой. Аарон не хотел его так отпускать одного и сел в ногах. Экипаж медленно поплёлся песчаной дорогой к Березнице.
Уже собирался день, когда доехали до местечка и остановились у ворот дома приходского священника, открытых даже ночью. Ксендз Одерановский, который час назад вернулся от больного из Рудек, читал при свече утренние молитвы, выглянул в окно и вышел на крыльцо.
В экипаже Шнехота спал крепким сном. Аарон в нескольких словах рассказал потихоньку, кого ему привёз; ксендз Одерановский сложил руки и подошёл к экипажу, но будить спящего запрещало сострадание. Стояли над ним и ждали.
День уже был белый, когда старик отворил глаза и увидел над собой старичка. В утреннем свете пугающим казалось похудевшее лицо, впалые щёки, погасшие глаза, высохшие уста бедного человека, который в пешей дороге, почти голодом проделанной, исчерпал остатки сил. Своей силой не мог теперь ни из экипажа сойти, ни войти в дом священника.
Пробощ не говорил ни слова; внесли его под руки прямо на ложе, и лёг на нём, не спрашивая, что с ним делают. Не настаивал ксендз Одерановский ни на каком объяснении, ждал. Дали ему есть, спать, отдыхать. Когда вечером вошёл пробощ, больной уже сидел на кровате и, глаза уставив в пол, вздыхал. Поднял их на хозяина.
– А что, я живу ещё! – отозвался он. – Я думал, что где-нибудь на дороге, упав под дверями, сдохну Знаете, что со мной делалось?
– Нет, только, что вы были больны, – сказал ксендз.
– Больным? Жена и любовник упаковали меня в госпиталь для безумных! Нелегко из него было вырваться. Мог ли я запятнать наше старое имя! Я должен был молчать. Отпустили меня в конце концов. Что же было делать? Попрошайничать? Стыдно! Красть? Не умею. Убивать? Силы не имел. Так тащился на дедовском хлебе. Зачем? Чтобы хоть тут кости сложить. С женой и любовником её не справлюсь. Ха, умру. Ксендз меня бесплатно похоронит, кончится всё.
Пробощ молчал.
– Что же заранее говорить о смерти, – отозвался он, подумав, – найдётся способ и жить – по-Божьему, спокойный духом, скорбя о грехах… Теперь отдыхай, господин, и не думай прежде всего ни о кривде, ни о мести; оставь это Богу.
Нахмуренный Шнехота смолчал.
Когда в своём доме пробощ крутился около своего гостя, желающего укрыться, из корчмы через Ханну, через евреев, которые знали Шнехоту, тут же известия о его возвращении добежали до Розвадова. Серебницкий встал утром обходить хозяйство, потому что там уже играл в наследника и землевладельца, когда вбежал эконом, его поверенный, едва набросив на себя одежду, объявляя неожиданную новость.
Когда он остановился на пороге, вытираясь рукой, запыхавшийся, испуганный, молодой законник догадался, что, должно быть, что-то чрезвычайное случилось, – что загорелось гумно или из зернохранилища зерновые украли.
– Ясно пане, – воскликнул прерывистым голосом экеоном. – Судный день! В деревне и корчме говорят, что старый Шнехота вернулся. Ханна его собственными глазами видела в корчме, а Арон его, слышал, ночкой отвёз к ксендзу пробощу.
Серебницкий побледнел, не подобало ему, однако, показывать страх перед подчинённым; наверстал миной.
– Ну и что же? – проговорил он. – А мне что до этого? Это не моя вещь, суд мне отдал Розвадов.
Эконом покрутил головой.
– Прошу только вас, пане Шкурин, не рассказывайте по деревне об этом, не баламутьте; а Ханна Гайдуковна, ежели мне думает людей бунтовать, то её по принуждению в повет отослать, на суд, как безумную, или запереть.
Эти слова: как безумную выскользнули у законника невольно, который, едва их выговорив, покраснел, смешался и отвернулся.
Шкурин сказал: «Слушаю, ясно пане!» и пошёл.
Серебницкий, который довольно часто заезжал к пани Шнехотовой в местечко, приказал немедленно запрягать коней. По дороге, однако, свернул в «Бабу» и зашёл в корчму под предлогом напиться воды. Аарон уже вернулся и кончил утреннюю молитву, поскольку был человеком набожным. Серебницкий его щадил и немного опасался.
– День добрый!
Еврей низко поклонился; гостю подали свежей воды.
– Что это они плетут на деревне, якобы старый Шнехота вернулся и что его отсюда отвезли к ксендзу пробощу?
Аарон не видел нужды отрицать.
– Да, – ответил он холодно, – да, вернулся в очень плохом состоянии, больной.
Серебницкий посмотрел, закрутился.
– Пробощ его принял?
– А как же!
– Когда это было?
– Вчера.
Разговор кончился, законник сел в бричку и поехал. Пани Шнехотова жила в доме, недалеко от Пятков, а баламут пан Еремей ходил в свободное время её шутками забавлять. Не гнушалась ими, потому что скучала. С самой Пятковой, занятой своими детьми, не могла договориться, но с её мужем смеялись и хохотали по целым дням. Как раз когда приехал Серебницкий, пан Еремей был уже с утренним визитом.
Когда законник вошёл и застал его, Домка покраснела и смешалась, а Пятка начал сильно смеяться и подшучивать, чтобы довольно ревнивого справника привести в хорошее настроение.
Нахмуренные его брови и мрачное лицо ничего, однако, такого хорошего не предвещали, так что Пятка под каким-то предлогом сразу ретировался к своей склочнице.
После его отъезда хмурый Серебницкий сел.
– Ну, Шнехота вернулся, – сказал он.
Женщина аж вскрикнула.
– Не может быть! Что же мы теперь предпримем?
– Аарон отвёз его к ксендзу, лежит больной; ежели сдохнет, – невелика потеря; но натура твёрдая, когда выздоровеет, мстить будет.
Упала Шнехотова на стул, восклицая:
– А, я несчастная! Ты во всём виноват. Я бы спокойно ждала, пока его болезнь съест… а теперь… а теперь…
– А теперь я для вас работаю, – сказал Серебницкий, – и палками беру, а вы с женатыми романы крутите…
– Не болтал бы… этакий! – сорвалась в гневе Домка. – Ещё того не хватало, чтобы ты делал мне такие выговоры.
Уже собиралась ссора, от слова к слову, но после раздумья наступило согласие. Интересы обоих были слишком переплетены друг с другом, поэтому постепенно дошло до перемирия. Домка жаловалась на этого несносного Пятку, называла его безумцем, ветреником – и убеждала Серебницкого, что его не терпела.
Совместно сетовали, не в состоянии найти средства, чтобы отвратить грозящую опасность. Шнехота мог не знать, что говорить.
Значительная часть дня прошла на жалобах и совещаниях. Серебницкий взялся ближе узнать, что может случиться. Он имел в плане даже направиться к пробощу и через него предложить некоторые переговоры, если бы старик хотел согласиться на развод. Однако же он был беспокоен не только за результаты насилия в Варшаве, но даже за захват Розвадова. Через свои связи в судах, пользуясь обстаятельствами, он сделал традицию на имении не совсем законно. Сам, как адвокат, лучше чувствовал, что его из-за нехватки множества обойдённых формальностей было можно и выбросить прочь, и предъявить иск. К счастью, старый Шнехота не за чем рваться к процессу.
Ксендз Одерановский, не говоря ничего никому, третьего дня, оставив немного оживлённого Шнехоту под надзором цирюльника, сам, объявив, что едет к больному, сел в бричку и велел везти
