Дальше можно было бы рассуждать на тему о том, какое влияние оказывает упадок эпики на нашу жизнь. У эпики единственный недостаток — отнюдь не лиризм, а автоматизм. Скажем, в трамвае вы едете совершенно автоматически. А вот если бы вы думали о возможном столкновении трамваев, о героическом присутствии духа и решимости, которые вы при этом проявите, о том, что вагоновожатый вдруг лишится рассудка и вы сами возьметесь за рычаг управления после ужасной и победоносной стычки, или же о том, что на ваш трамвай на Мустке[218] нападет шайка грабителей в масках, которых вы обратите в бегство с помощью трости и ключей от дома, — вот в этом случае вы ехали бы в трамвае столь же эпично, как Роланд на Баярде. Настоящая первая любовь — скорее эпична, чем эротична, она склонна скорее к похищению, чем к другим поступкам. Любить кого-либо — значит мечтать о том, как мы вынесем даму нашего сердца из горящего дома. В большинстве случаев все заканчивается бракосочетанием лишь по недостатку истинных коллизий. Первые переживания человека — эпические. Мы начинаем помышлять о героике прежде, чем о самосохранении или о размножении. Первые книги, которые мальчишка берет в руки, — это книги о героизме. Порой и мы, взрослые, украдкой (со скрываемым, но превеликим наслаждением) зачитываемся уголовными, детективными романами. Подавленные инстинкты, как утверждает Зигмунд Фрейд, приводят к страшным последствиям — к душевным травмам, ночным кошмарам и половым извращениям. Быть может, фанатизм в политике является душевным расстройством, вызванным подавлением эпичности. Быть может, политическая душа масс — это развращенная героическая Душа Толпы. Весьма правдоподобно, что чтение газет — всего лишь патологический вариант богатырских рапсодий.
Лишь в уголовном романе льется чистое вино, то бишь чистая кровь. Любовь в нем еще выступает не как функция половая, а как функция героическая, в нем скрещивается меч добра и меч зла; идет борьба и предпринимаются решительные действия. Здесь человека убивают, но не анатомируют. Здесь господствует преступление, но не анализ. Тут мы в старом и нетронутом мире, где люди действуют сообразно потребности или обстановке, а не в силу каких-либо социологических или генетических предпосылок. Все ясно и неизменно от начала до конца. Лишь сюжет как таковой, чистый сюжет, абсолютизированные события, простейшие, обнаженные поступки вьют кроваво-красную нить через все тысячу двести восемь или сколько там страниц.
Следует заметить, что любой сюжет неизбежно фантастичен. Ведь даже в жизни без изрядной доли фантазии нет никакого действия. Каждое подлинное приключение возможно лишь благодаря скрещению фантазии с действительностью. Некоторые люди иначе и не произносят слово «фантазия», как с оттенком сожаления. Ну что ж, они могут достичь шестого или даже пятого класса в табели о рангах, но не переживут ни единого настоящего приключения.
*
Ты же, Сюжет, освобождаешь душу человеческую, душу Марии или Фанни от пут материальных интересов и привычек; ты открываешь отдушину для имманентных возможностей; ты предоставляешь то, чего жизнь по какой-то досадной оплошности не сочла нужным дать. Ибо Мария и Фанни по своей природе предназначены для великих целей: для любви и добродетели, для преследований и героизма, похищений и опасностей. Все это им так понятно, куда понятнее, чем проблемы ибсеновской Норы или идеал Сверхчеловека. Просто это у них в крови, гораздо более извечное, чем умение стряпать или читать романы.
*
О, лихорадочный страх, о, нетерпение, — чем это кончится! О, поспешность, которая гонит читателя от страницы к странице, навстречу освободительному, все разрешающему финалу! О, часы ночного бдения, обгоняемые полетом ужасных событий! Вот Анжелика брошена в подземелье, а Рауля арестовывают за несовершенное убийство. Чем это кончится?
Думайте о романах, что хотите, но хороший уголовный роман должен быть написан плохо. Он должен состоять из коротких абзацев, по которым взгляд пробегает стремительно, будто перепрыгивая через несколько ступенек. Некогда преодолевать длинный абзац. Некогда оценить хорошо скроенную фразу или задержаться на великолепном образе. Дальше, дальше! Пусть даже фраза рассыплется, так сказать, под пятой несущегося читателя! Пусть рушатся диалоги и ситуации как только мы их одолели! Корявая фраза, ты здесь только для того, чтобы легче было через тебя перескочить. Ты пустопорожен, разговор влюбленных, чтобы я мог преодолеть тебя одним духом и мчаться дальше. Было бы ужасно, если бы Тацит представлял собой занимательное чтение. Я сошел бы с ума, если бы Ницше писал уголовные романы. Скорее дальше! Нужны широкие просторы, где читатель мог бы взять разгон; просторы без подробностей, без манящих далей, нужны страницы и страницы, через которые можно было бы перескакивать! Я прочитал тысячу двести восемь страниц за два часа пятьдесят минут. Это самая рекордная скорость в моей жизни. Пусть попробуют потягаться со мной господин Вогралик[219] или Арне Борг[220]. К сожалению, заглавный лист у той замечательной книги был оторван.
*
Теперь я вижу, что своей темы не исчерпал. Она разрастается у меня на глазах до бесконечности. Она то кренится в сторону исторического романа, то сливается с романом криминальным. Любая незнакомая и неизведанная реальность необъятно широка. Наука достигла многого в деле изучения лесных клещей или, скажем, крови, но но сделала ничего в области исследования уголовных романов. Существует целая литература, посвященная социальным проблемам прислуги, но никто, кажется, не писал о нравственных и общечеловеческих проблемах романа для прислуги. Под конец я скажу то, что должен был сказать вначале: эта задача свыше моих сил. Я пробовал исследовать зондом то одно, то другое место, но извлек лишь крупицы песка и попытался дать им наименование по уже известным горным породам. Проникнуть глубже — свыше моих сил.
Я даже не уверен, что пишу о литературе… ушедшей в прошлое.
1924
Критика слов. В плену слов[221]
«Мы» говорят в тревожные времена и тревожным голосом, это слово общности, социальное, придающее силы, тогда как «я» — слово обособленности, индивидуалистическое, самовлюбленное, эгоистическое. По крайней мере, таким оно кажется. Но у слова «мы» есть свой недостаток. Оно расплывчато и безответственно. Легко, например, сказать: «Мы народ голубиного нрава»[222], — гораздо труднее: «Я человек голубиного нрава». Любой может сказать: «В нас живы великие заветы Гуса[223]», — но у кого повернется язык сказать: «Во мне живы великие заветы Гуса»? «Мы» проливали кровь и жертвовали своей свободой ради общего блага. «Я» же, простите, ее не проливал. Пока «мы» приносили какие-то жертвы, «я» сидел дома. «Мы» сплошь герои, мученики и братья, «мы» — это само великодушие и жертвенность, «мы» боремся, «мы» требуем; право, я могу похвастать весьма красиво звучащим «мы», весьма мужественным, доблестным и заслуженным «мы», к сожалению, сам «я» начисто лишен этих «наших» добродетелей! Но даже архисовершенное «мы» ни на йоту не придаст мне значительности и не прибавит веса моим скромным заслугам. Никакое «мы» меня не спасет, если я ничего не сделал сам, не подал хотя бы луковку в виде милостыни. «Я» — слово практическое, обязывающее и деятельное, оно куда скромнее, чем «мы», оно тревожно и весомо, «я» — это одновременно слово совести и слово действия.
«Мы нация, давшая миру…»
© Перевод И. Инова
У нас любят говорить: «Мы — нация, давшая миру Гуса, Жижку, Сметану, мы — нация Коменского[224]». В свою очередь, немцы говорят[225]: «Мы нация Гете, Канта, Бисмарка» и не знаю кого там еще. «Мы — нация Гете!» А ты, пишущий и говорящий это, какое отношение имеешь к Гете? Ты чем-то похож на него? Ты мудр и человечен, любишь Францию, пишешь стихи и подаешь миру пример? «Мы — нация Шиллера!» А взываешь ли ты вместе с Шиллером «In Tyrannos»[226], требуешь ли вместе с ним: «Sir, geben Sie Gedankenfreiheit»?[227] «Мы — нация Канта!» Но видишь ли ты, как видел Кант, в человеке цель, а отнюдь не средство? Были Гете, Кант, был кто-то еще, но есть ли в этом твоя заслуга, твой вклад, прибавило ли это тебе величия и совершенства? Стал ли ты культурным, великим, человечным и всемирно известным оттого, что кто-то до тебя был таким? Ты Вольф[228] или Гете, Кант или продажный борзописец? Ты-то кто? Читатель! Если судить по тому, что печатают в газетах, то поверженной Бельгией маршировали одни только Гете да Канты; в чем бы ни упрекнула нас заграница, в ответ мы тотчас начинаем потрясать великими именами. Читатель, ведь и ты держишься того мнения, что это — компрометация великих предков. Пускай бы лучше у нас вовсе не было Жижки, чем иметь трусов в нации Жижки. Суть не в том, к какой нации мы принадлежим, а в том, каковы мы сами. Нация нуждается в людях, а не в именах.
