Коров там полно, они бродят и медитируют по всей Калькутте, — вот раса, которая не скрещивается ни с какой другой, так же как индусы, так же как англичане, — таковы три народа, живущие в этой столице мира.
* * *
Никогда, никогда индусу не понять, до какой степени он раздражает европейца. Глядя на индийскую толпу, индийскую деревню или просто переходя улицу, где индусы сидят у своих домов, — раздражаешься или злишься.
Они все застыли будто забетонированные.
Привыкнуть к этому невозможно.
Каждый раз надеешься, что назавтра они сдвинутся с места.
И что больше всего раздражает — это их контроль за дыханием и душой.
Они смотрят на вас, полные самообладания, в каком-то таинственном ступоре, и вы ничего не понимаете, но вам начинает казаться, что они могут делать с собой нечто такое, что вам не под силу.
* * *
Индийцев не подкупает расположение животных. Чего нет, того нет, — на животных поглядывают скорее с неприязнью.
Собак они не любят. Собаки не умеют сосредоточиться. Действуют по первому побуждению, позорище, никакого self-control.[3]
И вообще, кем они, спрашивается, были в прошлой жизни? Если бы не грешили, то и не стали бы собаками. Возможно, они были гнусными преступниками и убили брахмана{31} (в Индии не дай вам бог оказаться собакой или вдовой).
Индусы ценят мудрость, размышления. Они с пониманием относятся к корове и слону, потому что те держат свои чувства при себе и живут как бы в сторонке. Индусам нравятся животные, которые не лезут к ним с благодарностью и не слишком суетятся.
В сельской местности попадаются павлины — и никаких воробьев — павлины, ибисы, журавли-аисты и бесчисленное множество ворон и коршунов.
Все это птицы серьезные.
Верблюды и водяные буйволы.
Водяные буйволы — животные медлительные. Водяному буйволу хочется развалиться в грязи. Все остальное его не интересует. И если вы его запряжете, пусть даже дело происходит в самой Калькутте, он не пойдет быстрым шагом, о, ни в коем случае, — он будет взирать на город с таким видом, словно совершенно в нем заблудился, время от времени показывая вам язык цвета сажи.
Верблюд же, с восточной точки зрения, намного превосходит лошадь: ведь когда лошадь идет рысью или галопом, у нее всегда такой вид, будто она на скачках. Она не бежит, а торопится. Верблюд же, в отличие от нее, передвигается хоть и быстро, но плавно и шагом.
Насчет коров и слонов я хочу кое-что добавить. Лично я не люблю нотариусов. А коровы и слоны — животные бескрылые, вылитые нотариусы.
И насчет крылатости я хочу кое-что добавить. Когда я впервые пришел в Индии в театр, я чуть не заплакал от злости и разочарования. Ощущение полнейшей провинциальности. Такое действие, как ни странно, произвел на меня хинди — язык, в котором наивные слова произносятся неспешно с деревенским простодушием, огромное количество тягучих гласных звуков, всяких «а» и «о», в которых слышится тяжелый вибрирующий рык или неспешная созерцательность и пресыщенность, то же касается «и», а уж особенно «э» — глупейшая буква! настоящее блеянье. Сплошная надутость — до тошноты, невыразительность, самодовольство, и ни малейшего чувства юмора.
Бенгальский язык более певуч, в нем есть уклоны, оттенок легкой укоризны, простодушия и нежности, сочные гласные и что-то от ладана.
* * *
У белого человека есть одно качество, которое позволяет ему двигаться вперед: непочтительность.
Непочтительному человеку держаться не за что, и он вынужден выдумывать, изобретать, развиваться.
Индусы же религиозны, они чувствуют свою связь со всем сущим.
У американцев нету почти ничего. И даже этого многовато. Белого человека ничем не остановишь.
* * *
Арабы и индусы, в том числе последние из парий, кажется, проникнуты идеей величия человека. В том числе их походка, и тога, и тюрбан, и все их одеяние. Европейцы рядом с ними представляются хрупкими, малозначительными, недолговечными.
* * *
В Индии в любой мысли присутствует магия.
Мысль должна работать, оказывать прямое воздействие на внутреннюю сущность человека или тех, кто его окружает.
Формулы западной науки не действуют напрямую. Ни одна формула сама по себе не подействует на тачку, даже если это формула рычага. Нужно, чтобы в дело включились руки.
От западной философии у людей выпадают волосы и укорачивается жизнь.
От восточной философии вырастают новые волосы, а жизнь удлиняется.
Почти все, что именуется философскими или религиозными идеями, представляет собой мантры или магические заклинания, по действию они сродни просьбе «Сезам, откройся».
В Чхандогья-упанишаде об одном тексте, который, несмотря на все комментарии, не производит впечатления чего-то сверхъестественного, говорится,{32} что если эти слова произнести над старой палкой, она зацветет, покроется листьями и пустит корни.
Надо учитывать, что все их гимны, а зачастую даже простые философские комментарии — действенны. Это не просто мысли для обдумывания — их мысли помогают приобщиться к Сущему, к Брахману.
Индусы и вообще крайне сознательны, но по этому поводу они особенно беспокоятся.
Утрата связи с Абсолютом — тот ад, куда движетесь вы, европейцы, — их ужасает.
Обратите внимание на это пугающее пророчество:
«А те, кто уходит из этого мира, не найдя Атман и свою истинную жизнь, не обретут свободы НИ В ОДНОМ МИРЕ» (Чхандогья-упанишада, VIII, 2).
Стоит это представить, как все внутри холодеет.
У большинства моих знакомых индийцев — служащих английских фирм — было свое «полезное заклинание» или даже парочка.
Индийская армия тоже по-прежнему использует в качестве боевого оружия волшебные заклинания — мантры.
* * *
Управление дыханием ради достижения волшебных результатов можно считать индийским национальным видом спорта.
Однажды на вокзале в Серампорс я попросил одного бабу,{33} который меня сопровождал, рассказать мне об этом поподробнее.
Не прошло и трех минут, как, привлеченные этой чудодейственной наукой, вокруг нас столпились человек двадцать экспериментаторов, советчиков, знатоков, демонстрировавших в подтверждение собственные носы (четырежды вдохнуть через левую ноздрю, задержать дыхание, потом шестнадцать резких выдохов через правую и т. д.), они расточали на нас крупицы своей сверхъестественной дыхательной техники.
В жизни не видел такой бурной жестикуляции (индийцы вообще обходятся без жестов).
Немало служащих «Imperial bank»,[4] закончив рабочий день, все свое время посвящают мантрам, у каждого из них есть гуру, и они мечтают лишь о том, чтобы удалиться к отрогам Гималаев и погрузиться в медитацию.
* * *
Индус практичен — в глубинном смысле этого слова. В духовном плане он хочет получить отдачу. Он не придает большого значения красоте. Красота для него — посредник. Он не придает большого значения истине как таковой — для него важнее Польза. Вот поэтому индуисты-новаторы пользуются успехом в Америке и приобрели последователей в Бостоне и в Чикаго, где они соседствуют с… Пелманом.{34}
* * *
Никогда не рассчитывал что-то понять в идолопоклонстве. Теперь я, по крайней мере, знаком с одним из его видов. У индуса идолопоклонство в крови. Он готов смириться с чем угодно, но ему необходим кумир. Он «сливается» со своим кумиром. Черпает в нем силы. Ему необходимо кого-то боготворить.
В Ригведе множество гимнов стихиям: Агни — огню и воздуху, Индре — небу и солнцу.
Солнцу они поклоняются до сих пор.
Утром они выходят из поездов, чтобы его приветствовать (и я не путаю их с мусульманами).
На восходе, совершая омовения в Ганге, они приветствуют солнце с благоговением.
У индуса тысячи кумиров.
Любит ли Дон Жуан женщин? Сомнительно. Он любит любить. Индус благоговеет перед благоговением. Ничего не может с собой поделать.
К Ганди они испытывают не любовь, а благоговение, его портрет помещают в храмах, ему молятся. Через него общаются с Богом.
Индус благоговеет перед своей матерью, перед «материнством в своей матери», перед будущим материнством в маленьких девочках, перед детством в ребенке.
У него имеется пять священных деревьев.
Когда умерла жена директора школы в одной деревне неподалеку от Чандернагора, с ее ступней сняли слепок и этот слепок ступней, выкрашенный в красный цвет, выставили в храме рядом со статуей бога, и каждый ученик поклонялся «матери».
Индусу нравится раболепие.
Культ Вивекананды, умершего несколько лет назад{35} (и который, как меня уверяли, смог достичь святости по «методу» магометан, христиан, буддистов и т. д.), тщательно отработан. В комнату, где он жил в конце своих дней в Белуре, в восемь утра приносят завтрак, в полдень — следующую порцию пищи, в час дня, когда он обычно отдыхал, его фотографию укладывают на кровать и укрывают простыней. Вечером фотографию снимают с кровати, чтобы Он мог вознести молитву богине Кали.
