Фермеры или простые работники, католики, то есть коренные ирландцы, потомки гэльских племен, обитавших в этих краях с каменного века, не имели политических прав, не могли участвовать в заседаниях парламента, работать адвокатами, судьями, правительственными чиновниками. Все пути, ведущие к получению гражданских прав и к улучшению условий жизни, были для них перекрыты законами завоевателей. Так продолжалось до 1829 года, когда герцог Веллингтон, дядюшка Джонатана, находившийся тогда на посту премьер-министра Англии, добился принятия парламентом билля об эмансипации католиков, на основании которого англичане начали рассматривать ирландца как человеческое существо.
После завоевания Ирландии было множество восстаний. После подавления очередного бунта, несмотря на жестокие репрессии, вскоре вспыхивал следующий. За семь столетий рабства и нищеты гэльский народ не утратил ни радостного отношения к жизни, ни надежды.
Большинство лендлордов постоянно жили в Англии, и на посещение ирландских владений у них ежегодно уходило не более нескольких дней. А многие из них вообще никогда не бывали в Ирландии. Согласно закону, все дела за них мог вести управляющий.
Были среди лендлордов и такие, кто проникся любовью к Ирландии и считал себя ее сыном. К их числу относились и предки Джонатана. Они круглый год жили в своем имении и делали все возможное, чтобы улучшить условия существования их фермеров, но не могли нарушать требования закона. Закон запрещал любые меры, способные кардинальным образом улучшить жизнь ирландцев, которые были обречены на примитивный труд, едва обеспечивающий им голодное существование. Обычно так относятся к вьючным животным, ежедневно выполняющим тяжелую работу, за которую они получают вечером корм. Кроме того, английским гражданам, как женщинам, так и мужчинам, запрещалось заключать брак с местными обитателями, который считался столь же неестественным, как брак между людьми и животными. Наказывались по закону даже англичане, носившие прическу «по-ирландски», с волосами, закрывавшими шею и уши.
Увиденное в Ирландии потрясло Джонатана. Только в своих владениях он почувствовал облегчение, словно вернулся домой из ссылки. Жизнерадостные крестьяне встречали его дружелюбными и слегка ироничными улыбками.
Из воспоминаний детства у него сохранились картины жизни в замке, в котором он родился. Повзрослев, он неожиданно столкнулся с реалиями крестьянского мира, мира изнурительной работы и нищеты, за несколько прошедших столетий обеспечивших благосостояние не только его предков, но и английской казны.
Не осознав полностью свое решение, он сразу же начал борьбу с бедностью и несправедливостью.
Свои первые 14 лет, самых длинных лет в жизни мужчины, он провел в английской деревне, упорядоченной и похожей на аристократический салон, а поэтому был потрясен грубым и примитивным обликом ирландской деревни. Она была необычно угрюмой, как ее обитатели и даже здешние домашние животные. В сельской местности почти не было дорог. Все грузы или перевозились на лошадях и ослах, или переносились на человеческих спинах. По редким более или менее сносным дорогам передвигались грубые повозки с колесами в виде сплошных деревянных дисков. Босые крестьяне обрабатывали землю деревянными мотыгами.
Джонатан первым делом вызвал из Шотландии мастеров-тележников, чтобы научить своих крестьян делать легкие повозки на колесах со спицами. Потом настала очередь кожевников и сапожников, которые должны были научить крестьян шить кожаную обувь. Те долго подшучивали над прихотями своего лендлорда: их ноги, непривычные к кожаным башмакам, сильно страдали, а что касается повозок, то на каких дорогах их можно было использовать?
И тогда Джонатан взялся за строительство дорог.
Помимо прочих соображений, эти работы позволяли занять хорошо оплачиваемым делом обитателей его владений. В результате у местного населения появились деньги, что стимулировало торговлю и, в итоге, заметно повысило общее благосостояние.
Первая дорога пересекала все земли Гринхолла; от нее отходили ответвления к каждой деревне.
На все строительство сначала был запланирован весьма продолжительный срок; работы должны были выполняться постепенно, с использованием ежегодно получаемых доходов от налогов. Но когда Джонатан увидел, какой радостью светились глаза его работников, получивших свою первую зарплату, он решил привлечь к работам как можно больше людей, а для этого начал строить дороги сразу на всем их протяжении. Для руководства работами он пригласил из Англии двух инженеров. Таким образом, всего за три года на территории владения были построены все дороги с двумя десятками небольших мостиков и четырьмя большими мостами длиной по 10 метров.
По построенным дорогам начали передвигаться немногочисленные повозки; появились крестьяне, приходившие в церковь в кожаных башмаках, которые они сразу же снимали после окончания службы, чтобы ноги почувствовали облегчение. Джонатан теперь мог передвигаться по своим владениям не верхом, как раньше, а на кабриолете, легком, словно перышко. Встреченные им по дороге крестьяне улыбались хозяину и приветствовали его по-гэльски, то есть поднимая над головой руку с раскрытой ладонью. Джонатан отвечал им улыбкой и таким же приветственным жестом. Крестьяне сначала считали его малость свихнувшимся, но потом решили, что из него вышел бы настоящий ирландец, не будь он таким торопыгой.
Джонатан к этому времени превратился в высокого сильного мужчину, внешностью напоминавшего античного героя. Ирландия вернула ему здоровье. Его волосы с рыжеватым оттенком были уложены в романтическую прическу, оставлявшую открытым высокий благородный лоб. Взгляд зеленых глаз казался одновременно дерзким, веселым и доброжелательным, нос был прямым и тонким, рот чувственным и своевольным. Его лицо обрамляли пышные бакенбарды, такие же рыжеватые, как и шевелюра. Он хорошо одевался, любил лошадей и все прочее, что позволяло ему и окружавшим его людям радоваться жизни. Весной 1825 года его посетил Клинтон Хайд, бывший сокурсник по Кембриджу, приехавший в Гринхолл с женой. Его сопровождала сестра Элизабет, светловолосая девушка семнадцати лет, прекрасная, словно спелый колос. Едва увидев ее, Джонатан вспыхнул всепоглощающей любовью, как вязанка еловых веток. Он знал, что расставание с возлюбленной даже на один день будет для него невыносимым. Поэтому он отправился вместе с Элизабет и ее братом в Англию, чтобы попросить ее руки у отца. После свадьбы он вернулся в Гринхолл с молодой женой. Элизабет, в свою очередь полюбившая Джонатана, была захвачена, словно вихрем, этим человеком, и первое время ей было даже немного страшно. Вскоре она тоже полюбила Ирландию и всегда сопровождала мужа в поездках по стране, несмотря на ветер, туман и дождь. Из поездок она возвращалась усталой, но счастливой. Иногда ей казалось, что она с трудом выносит жизнь с таким мужем, его любовь и эту необычную страну. А однажды вечером Джонатан услышал, что она кашляет точно так, как кашляла его мать, когда он был совсем ребенком.
* * *
Было 5 часов утра. Начинался необычно ясный день без единого облачка на небосклоне, и его сполна использовало солнце. Летом в графстве Донегол, на севере Ирландии, можно читать без лампы даже в десять часов вечера, а в два часа ночи опять светло, как днем. Джонатана разбудили любовь и беспокойство. Приподнявшись на локте, он любовался спящей Элизабет. Она свернулась клубком, словно котенок, в кровати с единорогами, тогда как Джонатан спал в соседней постели. Накануне вечером, вернувшись из Англии, он представил жену родителям, большие портреты которых висели рядом в салоне Гринхолла. Художник изобразил их молодыми, когда им было столько же лет, сколько сейчас Джонатану. Взяв жену за руку, он подошел с ней к портретам и сказал, обращаясь к ним:
— Это Элизабет, моя жена.
Элизабет вскрикнула от неожиданности, потому что эй почудилось, что лица на портретах улыбнулись. Так или иначе, но Джонатан понял, что его родители, такие красивые, такие молодые, приняли его жену и полюбили ее.
Потом он показал жене их спальню. Комнату заливал лунный свет, проникавший через два окна с раздвинутыми шторами и танцевавший на кружевах между облаками и ветром.
Возле кровати горела свеча в подсвечнике.
Молодая служанка, сопровождавшая хозяев, держа в руке светильник, освещавший им путь, поклонилась и бесшумно исчезла, оставив свечу на столике. Она выглядела взволнованной, но Джонатан и Элизабет этого не заметили. Они молча стояли посреди комнаты, держась за руки, растерянно оглядываясь и прислушиваясь непонятно к чему.
Слева через приоткрытое окно доносилось щебетание ночных пичуг. Совсем рядом с домом заливался соловей, время от времени замолкавший, чтобы прислушаться к другим соловьям, певшим немного в стороне от дома и гораздо дальше, в чаще заброшенного сада. Голоса самых далеких певцов доносились все тише и тише, и в конце концов их пение тонуло в тишине. К концерту хрустальных голосов добавлялось, не смешиваясь с ним, негромкое щебетанье каких-то других птиц, названия которых были неизвестны Джонатану. Это были большие птицы с черной спинкой и голубой грудкой, обосновавшиеся на самых высоких деревьях, где они перекликались друг с другом, обмениваясь дневными впечатлениями.
