Солнце и не выглядывало. Спасибо, удавалось хоть одежду подсушить. Но что с того? Дождь — это благо. Те, кто один раз в год смеется зубами початка, радовались воде.
— Что нового, Каточо?
— Да ничего… Сеньор Томас все дурит. Прикончили торговцев каких-то по пути в Писигуилито, в деревне Корраль де лос Транситос. Отряд отправился в Илом индейцев стрелять. Говорят, у убийц у этих главные — братья Текун, а правда ли, не знаю.
— Цены на маис не узнавал?
— Пока невысоки. Может, поднимутся.
— Где сказали-то?
— Я много где ходил, спрашивал, есть у них маис и почем.
— Это ты ловко надумал. Голова. Главное, чтоб на нынешний год он в цене поднялся. Я уж подожду продавать, пока дороже не станет, и тебе советую: такой урожай — один раз в жизни. Может, и привалит еще когда-нибудь, да с хозяином делиться будем, таких, как наш сеньор Томас Мачохон, больше нету, богатые — они разума не теряют…
— У Хуана Росендо праздник был.
— Давай расскажи. Они там плясуны, праздники у них веселые.
— Ничего я не знаю. Видел, угощались, а бабы плясали под этот… грам-ма-фон, носили его туда-сюда.
— Ну и молодец!
— Да я с коня не сошел.
— Что ж ты, они бы выпить поднесли. А не спросил, с чего пляшут?
— Крестили вроде кого-то. А вот кого я там видел… Канделарию, невесту дона Мачо. Людей сторонится, а все хороша, сам бы женился.
— Пойдет наш маис задорого, и женишься. Богатому кто откажет? Денег возьмешь, хлебнешь для храбрости, в два счета девицу уломаешь.
— Ври больше!
— Да чтоб мне лопнуть!
— Плохо то, что она, говорят, зареклась замуж выходить, покойника помнит.
— Чего там, порода женская. Братьям лепешки печет, маис толчет, вот и память свою истолчет, с маисом сварит.
На полях, где скоро завязывались початки, появились тряпичные пугала, поубавившие веселья у голубок и других птиц, прилетевших поклевать зерен. В жаркой тишине над созревающим маисом проносились камни из рогаток, спугивая голубей, дроздов и кискалей, прилетевших за зернами для себя и для птенцов.
Заячья Губа повел хозяина поглядеть на пугала. Сеньор Томас Мачохон, держась за его руку, ходил по полям и смеялся, как юродивый, глядя на тряпичных кукол, а недоверчивые торговцы издали кланялись ему.
Что— то он делает, думали они. Притворяется, что смотрит пугала, и ходит по полям. Может, прикидывает на глаз, какой будет урожай, или меряет шагами землю. Столько-то шагов -столько-то зерна, половина ему. А они ведь решили ничего ему не давать.
С трудом выговаривая слова, старик спрашивал мальчика, что это за чучела без лица и без ног, у некоторых — только куртка да шляпа.
— Куклы! — кричал мальчик, обнажая зубы, словно детский смех раз и навсегда прорезал ему губу.
— А как, по-твоему, этого зовут? — не без умысла спросил старик.
Заячья Губа схватил камень и запустил им в пугало, которое щеголяло большой, как у мексиканца, шляпой.
— Зовут… это… — замялся он, и губа его дернулась, как рыбка на удочке, но старик упорно на него глядел, и он выговорил: — Мачо-он его зовут.
И клыки, словно огромные сопли, блеснули в разрезе губы.
Сеньор Томас тупо уставился на него. Старик тяжело дышал, втягивая щеки, соленые от пролитых слез. Зубов у него не было, одни десны, и, когда он пугался или горевал, щеки изнутри прилипали к ним. Устами безумцев и детей глаголет истина. Для этих простодушных людей золотой Мачохон стал пугалом. Две палочки крест-накрест, старая шляпа, куртка без пуговиц, одна штанина целая, другая — до колена.
Мальчик помог старику встать с камня, и они пошли домой в наступающей тьме, царапаясь о кусты, которые днем убирают когти, словно тигры, а к вечеру выпускают, чтобы ранить путников.
— Тут им верхи поотбивали, — сказал старик.
В желтоватом вечернем свете видно было, что стебли маиса здесь пониже, верх у них отсечен, чтобы початки лучше сохли.
— И завтра будут бить, — продолжал он. Те, кто растят маис, употребляют это слово, но ему припомнилось другое его значение и он услышал, как оглушительно бьют в церковные колокола звонят по усопшим. Бом-бом-бом-м!
Он остановился, оглянулся несколько раз, чтобы запомнить дорогу, вздохнул и сказал не без злого умысла:
— Завтра будут бить.
Рука, ломающая стебель маиса, чтобы початок вызрел, подобна руке, разбивающей надвое колокольный звон, чтобы мертвый поскорей дозрел.
Старик не уснул. Вака Мануэла неслышно подкралась к комнате Мачохона, куда ее муж перенес свою кровать, не увидела света и прислушалась. Сеньор Томас дышал с неправдоподобной мерностью. Жена перекрестила дверь, послала во тьму благословение. «Господи Иисусе Христе и Матерь Божия, не оставьте его и уберегите от всякого зла», — тихо произнесла она и вернулась к себе. Она легла и прикрыла лицо полотенцем, чтобы мыши не мешали. С тех пор как исчез Мачохон, дом был так запущен, что мыши, тараканы, клопы и пауки разгулялись вовсю. Вака Мануэла погасила свечу и предала себя в руки господни. Мальчик храпел, мыши бегали так, что, засыпая, она слышала, будто кто-то двигает мебель.
Из комнаты Мачохона вышел человек — при шпорах, в большой шляпе и в крестьянской куртке. Он был пониже Мачо, не такой высокий, но сойти за него мог. В конюшне он оседлал коня и пустился в путь. Дома никто их не услышал — конь шел по траве и песку, окаймлявшим мощеный двор. Не останавливаясь, словно тень миновал старик земли Хуана Росендо и улицы Писигуилито, где жила теперь Мария Канделария. Здесь он услышал голоса, увидел каких-то людей, но что они ему, пускай видят. Доехав до сухих маисовых полей, он их поджег. Из трута сыпались искры, когда сеньор Томас ударял огнивом о кремень. Ч-ч-ч-пах! Он не сигару кукурузную раскурить хотел, которая торчала у него изо рта, а поджечь посевы. И не со зла — он хотел проехать верхом сквозь пламя, чтобы люди подумали, будто это Мачохон. Он похлопал руками по лицу, по шляпе, по одежде, гася искры, а другие искры цеплялись за высушенную солнцем, солью, луной и звездами накрахмаленную и золотую одежду маиса. Огонь, рождаясь из искр, охватывал бороды початков, пыльные подмышки листьев, полиловевшие стебли, пустившие в землю жаждущие корни, и цветы — пестрые флажки, нужные только насекомым. Проснулась ночная роса, пытаясь поймать в свои жемчужные сети огненных мух. Она проснулась там, где потемнее, лепеча со сна, и накинула серебристую пахучую слезную сеть на искры, обратившиеся в языки пламени и передававшие огонь дальше, без склада и лада, по наитию, как в драке, а не на войне. Ночная роса, как моросящий дождь, сыпалась на красные от огня листья, слепленные туманом, пропахшие дымом, и капли проникали до кости мертвых стеблей, одетых пористой тканью и громыхавших, словно сухой порох. Пламя стало светляком, огромным, с холм и равнину, где готов был к сбору сухой желтоватый маис. Сеньор Томас придержал коня и посмотрел, в золоте ли его одежда и руки, похож ли он на сына, которого видят в огне. Пылало все небо. Пламя не щадило ни изгородей, ни калиток. Деревья сгибались в поклоне и падали в кустарник, задыхавшийся от жара, но не уступавший огню. Другие деревья пылали, как плюмажи, забыв о том, что они — растения, а не перья. Прежде на них ютились сотни птиц, теперь они сами стали сверкающими птицами с синим, белым, алым, зеленым и желтым опереньем. Из жаждущей земли сочились муравьи, чтобы сразиться с пожаром, но тьма, которая выходила вместе с муравьями, не могла уже одолеть яркого света. Что зажжено, того не погасишь. Горели стебли, летали искры, зубы початков вгрызались друг в друга. Змеи извивались и лопались, словно нитки треснувшего шва. Загорелись сухие цветы тыкв, сухие заросли желтых цветов. Бобы тушились, как на очаге, но без котелка и без масла. Трудно было поверить, что огонь, добрый друг котлов, вырвался в дым, на волю, словно бешеный бык. Непослушный конь, кося белым глазом, метался туда и сюда, и сеньор Томас потерял кремень — маленький камушек, из которого вылетали искры величиной с маисовое зерно и сыпались на выжженную плоскую землю и порождали огонь, губивший теперь лианы в лощинах и лес на высоких горах. Золотая пыльца, золотой воздух, живое золото летели в самое небо со сверкающей жаровни. Поля маиса превращались в шкурки красных ящериц. Неспроста именно он, Томас, сжег желтые уши желтых кроликов — листья, спеленавшие початок. Потому и чтят этих кроликов как святыню. Они защищают млечный сок молодого початка от мелких птиц с черным длинным клювом и синим опереньем. Неспроста он, Томас, на свою беду, положил ядовитый корень в предательский напиток, который извечно был таким неподвижным, холодным, словно в ею светлом зеркале отражалась гнуснейшая измена. Человек пьет тьму, когда пьет водку, и прозрачная жидкость чернит его, одевает в траур изнутри. Сеньор Томас, опустившийся, омертвевший, ссохшийся, как старый мох, и ничего не желавший с тех пор, как исчез Мачохон, помолодел в этy ночь и ожил. Он держал высоко голову в огромный шляпе, он сидел в седле прямо, словно на нем был корсет, ноги легко упирались в стремя, и шпоры морзянкой звезд говорили с конем. Когда дышишь свободно, угасшая было кровь разгорается в венах, из которых, словно муравьи, выползает тьма, (Обволакивающая тех, кто умер от страшной измены. Мы умираем, когда нам подло изменит водка жизни. Но дон Томас ожил, хотя уже не дышал, и золою покрыло, как Мачохона, и всадника, и коня. Пот лил с него, дым разъедал ему нос и рот, глаза слезились от огня и воздуха, горячего, как лепешка. Языки пламени, кроличьи уши, мелькали перед ним десятками, сотнями, охапками. Кролик-огонь бежал от пламени, катился шаром, у него не было шеи, только морда, и та у самой земли, а вслед ему хмурились густые брови дыма и металась его густая борода. Уши желтых кроликов, не угасая, проносились по песчаной циновке реки, они спасались от пламени, расстелившего свою шкуру, которой нет износа, которая ни к чему не прикасается и все сжирает, на что кинет взгляд. По мохнатым охапкам червонного пламени проносились ягуары, усыпанные сотнями глаз. Пожар ополаскивает себя пятнистыми ягуарами. Глупо светила луна, сухая и мертвая, как пепел, как проклятье светляков-колдунов на горе глухих. Торговцы кидались в огонь. прорубая просеки, они не жалели жизни, им помогали жены и дети, но пришлось признать, что пожара не потушишь. Они это признали, свалившись без сил на землю и катаясь в поту. Натянутые волокна мышц горели от ярости, мужчины ругали злой рок, не понимая толком, что видят, лежа без сил на земле или воспрянув снова, чтобы сразиться с огнем. Женщины кусали косы, а у самых старых по морщинистым, как лепешка, лицам текли слезы. Голые дети чесали голову и зад, стоя в дверях дома, и псы у их ног лаяли неизвестно на кого. Огонь пожирал лес. взбирался на гору. Высоко, у вершины, на огненном небе, чернели силуэты тех, кто хотел спасти поля на другом склоне и начисто вырубал горящий маис. Но времени уже не хватило. Огонь быстро пополз вниз. Многих он ослепил, опалил им ступни, пожрал их, а они и не крикнули, потому что дым душным кляпом заткнул им рот. Теперь некому было защищать поля. Всадники, прискакавшие с земель Хуана Росендо, не решились броситься в огонь. Воздух не пустит, говорили они и. сжимая в руке палку или мотыгу, тупо глядели, как горят и колья, и стебли, и маис, и стволы, и листья. Из Писигуилито прибыл отряд, самые смельчаки, но они и не спешились. «Разузнаем, кто поджег», — сказал главный над ними, а Вака Мануэла — она стояла неподалеку в шерстной шали — ответила: «Начальник ваш, полковник Годой, так и передайте. Он велел нам с мужем отравить Гаспара Илома, хотя тот не ведал страха и заарканил пламя в горах, и привел к себе, и привязал к воротам, чтобы никого не губило». — «Я-то передам, — сказал главный, — а вы ему сами скажите, если такая смелая». — «Если он у вас смелый, — отвечала сеньора Вака, — пускай тушит пожар, помогает с бедой управиться, которую сам накликал. Ему же мы угождали. Думает, там, подальше, спасется от проклятия. Нет уж! Семь раз поля не расчистят, а он головней станет, как это дерево, как земля Илома, которой теперь гореть, от злых ли торговцев, от таинственных ли пожаров, пока останутся одни камни, пока пожары не обратят весь этот лес в тучи дыма, простыни пепла». Главный пришпорил коня и толкнул ее, она упала. Всадники с земель Хуана Росендо вступились за нее. Мачете, маузеры, кони и люди мелькали в свете пламени. Когда кого-нибудь из всадников ранило, он рвал зубами левый рукав и перетягивал раны. Им тоже удалось ударом мачете свалить на землю двоих, и теперь людей Годоя осталось человек четырнадцать. Поля, еще не тронутые пламенем, трещали от жары, а когда огромный костер поглощал их, треск лопающихся зерен вторил свисту пуль. Перелетая из руки в руку, мачете сверкали алым, кровь раненых струилась по бокам коней и стекала на землю в лужицы. Люди как лепешки, завернутые в тряпку: когда-никогда, а цвет проступит. От сухой шелухи пожара, носящейся по ветру, пересыхало во рту. Но люди не отступали. Кони топтали раненых. Мертвые лежали, словно пугала, их уже лизало пламя. Люди сражались, не замечая, что огонь окружил их на пригорке. Вся усадьба пылала — и дом, и конюшни, и сараи, и голубятни. Кони и скот в страхе неслись к полям. Огонь перекинулся за ограду. Проволока с красными от пламени колючками висела на обугленных столбах или болталась на ветру. Сколько народу осталось? Сколько коней? Бой прекратился сразу — некому стало биться. Маузеры не стреляли, мачете затупились, люди боролись за коней, чтобы не сгореть заживо. Боролись рукоятками, сломанными мачете, а больше зубами, ногтями, руками, обвивавшими, как лассо, шею врага, коленями, которыми можно и ударить, и убить человека. Но все они, один за другим, падали в море огня. Кто падал замертво, кто катался от боли, кого сражала усталость, и они холодным, злым взглядом смотрели, как вырываются из огненной завесы кони с золотыми гривами. Но и коням не удавалось достигнуть другого берега. А там, где упала на землю Вака Мануэла Мачохон, виднелись лишь тонкие ноги среди юбок из пепла, голова без ушей, прядь испепелившихся волос и покоробившиеся ногти.
