письме свои возражения; он упрекал профессора за слишком большие уступки
материалистам. И профессор тотчас же приехал, чтобы столковаться. Речь шла о
модном вопросе: есть ли граница между психическими и физиологическими
явлениями в деятельности человека и где она?
Сергей Иванович встретил брата своею обычною для всех ласково-холодною
улыбкой и, познакомив его с профессором, продолжал разговор.
Маленький желтый человечек в очках, с узким лбом, на мгновение отвлекся
от разговора, чтобы поздороваться, и продолжал речь, не обращая внимания на
Левина. Левин сел в ожидании, когда уедет профессор, но скоро
заинтересовался предметом разговора.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их,
интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по
университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных
выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и
социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, кото-
рые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали
научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим
вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому, главному,
как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в
область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на
авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.
- Я не могу допустить, - сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью
и отчетливостью выражения и изяществом дикции, - я не могу ни в каком случае
согласиться с Кейсом, чтобы все мое представление о внешнем мире вытекало из
впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение,
ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
- Да, но они, Вурст, и Кнауст, и Припасов, ответят вам, что ваше
сознание бытия вытекает из совокупности всех ощущений, что это сознание
бытия есть результат ощущений. Вурст даже прямо говорит, что, коль скоро нет
ощущения, нет и понятия бытия.
- Я скажу наоборот, - начал Сергей Иванович...
Но тут Левину опять показалось, что они, подойдя к самому главному,
опять отходят, и он решился предложить профессору вопрос.
- Стало быть, если чувства мои уничтожены, если тело мое умрет,
существования никакого уж не может быть? - спросил он.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся
на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и
перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но
Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил,
как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и
отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку
зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал:
- Этот вопрос мы не имеем еще права решать...
- Не имеем данных, - подтвердил профессор и продолжал свои доводы. -
Нет, - говорил он, - я указываю на то, что если, как прямо говорит Припасов,
ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны строго различать
эти два понятия.
Левин не слушал больше и ждал, когда уедет профессор.
VIII
Когда профессор уехал, Сергей Иванович обратился к брату:
- Очень рад, что ты приехал. Надолго? Что хозяйство?
Левин знал, что хозяйство мало интересует старшего брата и что он,
только делая ему уступку, спросил его об этом, и потому ответил только о
продаже пшеницы и деньгах.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его
совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал
его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольный
покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных
делах (материнское имение их было неделенное, и Левин заведовал обеими
частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с
братом о своем решении жениться. Он чувствовал что брат его не так, как ему
бы хотелось, посмотрит на это.
- Ну, что у вас земство, как? - спросил Сергей Иванович, который очень
интересовался земством и приписывал ему большое значение.
- А, право, не знаю...
- Как? Ведь ты член управы?
- Нет, уж не член; я вышел, - отвечал Константин Левин, - и не езжу
больше на собрания.
- Жалко! - промолвил Сергей Иванович, нахмурившись.
Левин в оправдание стал рассказывать, что делалось на собраниях в его
уезде.
- Вот это всегда так! - перебил его Сергей Иванович. - Мы, русские,
всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта - способность видеть свои
недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда
готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские
учреждения, другому европейскому народу, - немцы и англичане выработали бы
из них свободу, а мы вот только смеемся.
- Но что же делать? - виновато сказал Левин. - Это был мой последний
опыт. И я от всей души пытался. Не могу. Неспособен.
- Не неспособен, - сказал Сергей Иванович, - ты не так смотришь на
дело.
- Может быть, - уныло отвечал Левин..
- А ты знаешь, брат Николай опять тут..
Брат Николай был родной и старший брат Константина Левина и
одноутробный брат Сергея Ивановича, погибший человек, промотавший бо'льшую
долю своего состояния, вращавшийся в самом странном и дурном обществе и пос-
сорившийся с братьями.
- Что ты говоришь? - с ужасом вскрикнул Левин.
- Почем ты знаешь?
- Прокофий видел его на улице.
- Здесь, в Москве? Где он? Ты знаешь? - Левин встал со стула, как бы
собираясь тотчас же идти.
- Я жалею, что сказал тебе это, - сказал Сергей Иваныч, покачивая
головой на волнение меньшого брата. - Я посылал узнать, где он живет, и
послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил. Вот что он мне
ответил.
И Сергей Иванович подал брату записку из-под пресс-папье.
Левин прочел написанное странным, родным ему почерком: "Прошу покорно
оставить меня в покое. Это одно, чего я требую от своих любезных братцев.
Николай Левин".
Левин прочел это и, не поднимая головы, с запиской в руках стоял пред
Сергеем Ивановичем.
В душе его боролись желание забыть теперь о несчастном брате и сознание
того, что это будет дурно.
- Он, очевидно, хочет оскорбить меня, - продолжал Сергей Иванович, - но
оскорбить меня он не может, и я всей душой желал бы помочь ему, но знаю, что
этого нельзя сделать.
- Да, да, - повторял Левин. - Я понимаю и ценю твое отношение к нему;
но я поеду к нему.
- Если тебе хочется, съезди, но я не советую, - сказал Сергей Иванович.
- То есть в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной;
но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай,
как хочешь.
- Может быть, и нельзя помочь, но я чувствую, особенно в эту минуту -
ну да это другое - я чувствую, что я не могу быть спокоен.
- Ну, этого я не понимаю, - сказал Сергей Иванович. - Одно я понимаю, -
прибавил он, - это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на
то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он
есть... Ты знаешь, что он сделал...
- Ах, это ужасно, ужасно! - повторял Левин.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался
ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде
всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело,
для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие
Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может
застать Кити.
IX
В четыре часа, чувствуя свое бьющееся сердце, Левин слез с извозчика у
Зоологического сада и пошел дорожкой к горам и катку, наверное зная, что
найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки,
жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по
расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые
кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были
разубраны в новые торжественные ризы.
Он шел по дорожке к катку и говорил себе: "Надо не волноваться, надо
успокоиться. О чем ты? Чего ты? Молчи, глупое", - обращался он к своему
