— Что Мюленкамп — следующая станция?
— Нет, через одну, — говорит Мизике, вновь придвигаясь к незнакомцу. — Да ведь я тоже выхожу в Мюленкампе. Вам в какую сторону?
Приезжий замялся:
— Мне… Мне надо к городскому саду.
— Ну, мне, к сожалению, в противоположную сторону.
«Чудак!» — думает приезжий и смотрит на Мизике внимательнее.
Маленькое скуластое лицо, круто выступающий вперед лоб, кустистые брови, большие, обведенные темной тенью круглые глаза. Сова, да и только! Плоское лицо, короткий широкий нос и сжатые сухие губы усиливают это сходство. Однако он не кажется злым: глаза его глядят тепло и человечно. Костюм сильно поношен. Рукава черного пиджака лоснятся на локтях. Полосатые брюки висят, как водосточные трубы. На голове небрежно нахлобученная, потерявшая форму серовато-зеленая шляпа.
Мизике чувствует на себе взгляд незнакомца, и ему хочется отвлечь его внимание.
— Скажите, вы долго пробудете в Гамбурге?
— Нет, не думаю!
— Да, конечно, городской парк стоит посмотреть. Но не забудьте самого главного: гавань, зверинец Гагенбека и Ольсдорфское кладбище.
— Если успею.
— Ну, что вы! Раз вы уже здесь… — Мизике даже сердится. — Это оскорбление для Гамбурга. Вот так только проехаться разок, глянуть туда, сюда, и — обратно? Для этого, знаете ли, не стоит ехать в Гамбург!
Незнакомец улыбается:
— Поверьте, я сделаю все, от меня зависящее.
— Да ведь я это так… не в укор вам.
— Конечно, конечно!
Пароход идет по боковому рукаву Альстера, под каменными сводами моста, мимо садов, дач, мимо лодочных пристаней и поворачивает прямо к началу оживленной улицы — Мюленкамп.
Незнакомец вдруг заторопился. Он приподнимает шляпу, кивает Мизике, поспешно протискивается между пассажирами и быстро взбегает по ступенькам.
Мизике смотрит ему вслед и медленно бредет в противоположную сторону. Он почти огорчен тем, что так скоро пришлось расстаться с новым знакомым. Но вскоре мысли Мизике снова заняты делом. Теперь только бы не выдать себя, надо сделать озабоченное лицо. Он знает, что трудно будет скрыть свою радость, но ничего не поделаешь. Слишком дорого придется расплачиваться за откровенность, правдивость и супружескую честность. Ну, а что касается Бринкмана, так тот будет доволен, если получит сто марок в счет старого долга. Только не заноситься!..
Мизике хочет войти в подъезд дома, где он живет, как кто-то его останавливает:
— Вы арестованы, следуйте за мной!
— Что вам угодно?
Мизике не испуган, он просто удивлен.
— Следуйте за мной — и как можно незаметнее.
— В чем дело? Кто вы такой?
Вместо ответа человек, загородивший ему вход в дом, поднимает руку. В ней сверкает металл.
— Вы агент уголовного розыска?
— Да!
— Что вам от меня надо?
— Об этом вы узнаете в отделении.
— Но это ни на что не похоже! Меня ждет жена… Вы увидите, что это ошибка, простая ошибка!
Мизике идет сердитый, ничего не понимая. Он быстро восстанавливает в памяти свои последние сделки, но при всем желании не может вспомнить ничего неблаговидного. «Уж не донесла ли на меня старуха, которую я толкнул возле галереи?.. Нет, этого не может быть…»
Приезжий не знает местности, но идет по улице быстрым уверенным шагом, не оглядываясь. Это голая, унылая, без единого деревца улица, по обеим сторонам которой тянутся дома с многочисленными балконами. Здесь, на расстоянии менее ста шагов от Альстера, от вилл и садов — однообразный серый камень, удушливая жара, тошнотворная вонь консервной фабрики.
— Франц!
К нему подходит человек.
— Иозеф! — отвечает он тихо.
Они здороваются, пожимают друг другу руки и идут дальше вместе.
— Как дела?
— Ни к черту!
— Ты на какой станции сел?
— У Ломбардского моста. Я тебя сразу увидел.
— С тобой еще вошло несколько человек…
— Ерунда!
Приезжий прячет в боковой карман зеленую тетрадь, которую до сих пор держал в руке.
— Так ты думаешь, все в порядке?
— Ну, ясно!
— А здесь у вас как?
— Сейчас ужасная неразбериха! Все связи порваны.
— Много провалов?
— Почти весь областной комитет, чуть ли не все районное руководство и инструктора.
— Чудовищное безобразие!
— А что слышно в Берлине?
— Об этом после.
Дойдя до конца Мюленкампа, они хотят перейти через площадь, но три человека преграждают им путь.
— Руки из карманов! Вы арестованы!
Все трое с револьверами в руках.
Приезжий медленно, очень медленно поворачивает голову в сторону своего спутника. Тот стоит бледный как полотно и смотрит на него широко открытыми глазами.
— При попытке к бегству — будем стрелять!
Они молча повинуются.
Тихо и скромно струится Альстер по дугам и лесам Гамбургской области мимо Поппенбюттеля, Фульсбюттеля и Альстердорфа, чтобы затем вдруг неожиданно разлиться широким озером посреди большого многолюдного города. После Юнгфернштига, обузданный шлюзами, он снова суживается. И теперь, узкий и незаметный, грязный и ленивый, пересекает деловые кварталы городского центра. Его чернильные воды замкнуты меж голых ответных берегов, которые образуют здесь покрытые илом фундаменты современных многоэтажных торговых зданий. Отсюда по всему центру расходятся бесчисленные узкие каналы.
Недалеко от впадения в Эльбу Альстер протекает между двумя огромными, совершенно непохожими друг на друга по архитектуре гранитными строениями. И тут картина резко меняется. Исчезают высокие голые стены банков, контор и магазинов. В темные воды глядятся низкие, покосившиеся от старости склады с пустыми глазницами окон, ржавыми кранами и лебедками, с остроконечными черепичными крышами. Они тянутся здесь длинной вереницей, поддерживая друг друга.
Давно уже гамбургские купцы переселились из этих пор в высокие, светлые, просторные здания. Ветхие прадедовские склады, подпираемые по мере надобности громадными балками, постепенно рушатся. Зияют огромными дырами разрушавшиеся в течение сотен лет и осыпавшиеся в воду стены, вырваны оконные рамы и двери, свешиваются с крыш оторванные желоба, разваливаются печные трубы. И несмотря на это, в большинстве дряхлых, сморщенных, растрепанных ветром и непогодой домишек продолжается жизнь. В покосившихся оконцах мерцает по вечерам тусклый свет керосиновой лампы. За устало сгорбившимися, ветхими стенами, под осевшими крышами все еще живут люди.
Два высоких гранитных здания по обе стороны Альстера стоят на границе старого и нового города. Они отделяют город биржи, ратуши, церквей, банков, магазинов и павильонов, город широких улиц и аллей — от города узких, темных и грязных улочек с затхлыми, пропитанными миазмами домами, город богатства и ликующего разврата — от города нужды и печальных пороков. Гранитные здания — это новая и старая ратуши, резиденция гамбургской полиции.
Когда-то хватало одного старого надменного великана из серого гранита. Но росла торговля Гамбурга. Рос рабочий класс, росла его мощь. Должен был разрастись и полицей-президиум. И вот на противоположном берегу Альстера появилось еще одно громадное серое здание. Их соединили друг с другом высоким крытым мостом, который получил название «Моста вздохов».
В одной, из многочисленных подвальных камер старом ратуши сидит Готфрид Мизике, один-одинешенек. Раннее утро. Его привезли сюда с первым транспортом. Семерых арестованных разместили в одиночных камерах.
Мизике все еще не может прийти в себя. Всю ночь он провел без сна в подвале полицейского участка на Гумбольдштрассе. Еще вечером должен был прийти за ним конвой. Он напрасно прождал его четырнадцать часов, изнывая от нетерпения. Деревянные нары были так омерзительно грязны, что он не решился лечь. Закутавшись в одеяло, которое бросил ему полицейский, он до утра проходил взад и вперед по камере, мучительно ломая голову над тем, что могло послужить поводом к его аресту. Снова восстанавливал в памяти свои сделки за последние месяцы и снова находил, что они безупречны. Он никому не должен, кроме Бринкмана, которому собирался уплатить в ближайшее время. Наверное, кто-нибудь донес на него. А может, его арестовали только потому, что он еврей?
Мизике думает о Белле, своей жене, и буквально чувствует, как она тревожится за него. Нехорошо. Но есть еще кое-что похуже: необходимо отправить эти восемнадцать коробок с галстуками. Ведь иначе дело провалится. Потом уж не наладишь. И откуда это свалилось на него? В чем он провинился? В эту долгую, мучительную ночь ему хотелось кричать, бесноваться, рычать, но он только время от времени прерывал свое бессмысленное хождение и в отчаянии беспомощно прижимался головой к толстой двери, чтобы как-то утишить боль. Скорее бы утро! Утром все выяснится, не может не выясниться…
