Ознакомительная версия.
— Вот оно, — сказала она — Я пойду домой. Не входи в комнату, пока я тебя не позову. Принеси мне очищенную тростинку и расщепи ее, чтобы можно было отделить жизнь ребенка от моей.
Она пошла через поля к дому, как будто бы ничего не должно было случиться, и, посмотрев ей вслед, он пошел на берег пруда, выбрал тонкую зеленую тростинку, очистил ее и расщепил краем косы. Быстро надвигались осенние сумерки, и, вскинув косу на плечо, он пошел домой.
Войдя в дом, он увидел, что на столе ему приготовлен горячий ужин и старик уже сидит за едой. И в родовых муках она позаботилась приготовить им пищу! «Не легко найти другую такую женщину», сказал он себе. Он подошел к двери ее комнаты и позвал ее:
— Возьми тростинку!
Он подождал, думая, что она позовет его, чтобы он подал ей тростинку. Но она не позвала. Она подошла к двери и, просунув руку в дверь, взяла тростинку. Она не сказала ни слова, но слышно было, что она дышит тяжело, как дышит загнанное животное. Старик поднял голову от чашки и сказал:
— Ешь, а не то все простынет! — и добавил потом: — Пока еще нечего беспокоиться; это не скоро кончится. Я хорошо помню: когда родился мой первый сын, это кончилось только на рассвете. И вот из всех детей, которых зачал я и родила твоя мать — их было человек двадцать, верно, я уже забыл, сколько, — в живых остался только ты! Вот поэтому женщина должна рожать и рожать без конца.
И потом он прибавил еще, как будто эта мысль только что пришла ему в голову:
— Завтра к этому времени у меня, может быть, будет внук!
И вдруг он начал смеяться и перестал есть, и долго сидел, посмеиваясь, в потемневшей комнате.
Но Ван-Лун стоял у двери, прислушиваясь к ее тяжелому, как у животного, дыханию. В щель до него донесся тяжелый запах крови, тошнотворный и пугавший его запах. Дыхание женщины за дверью стало громким и частым, точно вскрикивание шопотом, но вслух она не стонала. Когда он был уже не в состоянии дольше терпеть и хотел ворваться в ее комнату, раздался тоненький, пронзительный крик, и он забыл обо всем.
— Это мальчик? — закричал он в нетерпении, забывая о жене.
Крик раздался снова, пронзительный и настойчивый.
— Это мальчик? — закричал он снова. — Скажи мне только, мальчик это или нет?
И голос женщины ответил, слабый, как эхо:
— Мальчик.
Тогда он подошел к столу и сел. Как это быстро кончилось! Ужин давно остыл, и старик заснул, сидя на скамейке, но как быстро это кончилось! Он потряс старика за плечо.
— Это мальчик! — крикнул он торжествующе. — Ты дедушка, а я отец!
Старик сразу проснулся и засмеялся так же, как он смеялся, засыпая.
— Да, да, конечно, — хихикал он, — дедушка, дедушка.
И он встал и пошел к своей постели, все еще смеясь. Ван-Лун пододвинул к себе чашку холодного риса и начал есть. Он вдруг сразу проголодался и не успевал прожевывать пищу. Он слышал, как женщина с трудом передвигается по комнате и как пронзительно кричит ребенок. Когда он наелся досыта, он снова подошел к двери; она позвала его, и он вошел в комнату. Запах теплой крови все еще стоял в воздухе, но нигде не было ее следов, кроме как в деревянной лохани. Но она налила в нее воды и задвинула под кровать, и ее почти не было видно. Горела красная свеча, и О-Лан лежала, аккуратно укрывшись одеялом. Рядом с ней, по обычаю этих мест, завернутый в старые штаны Ван-Луна, лежал его сын. Он подошел ближе и не мог произнести ни слова. Сердце забилось у него в груди, он наклонился над ребенком и посмотрел на него. У него было круглое, сморщенное личико, очень темного цвета, голова была покрыта длинными и влажными, черными волосами. Он перестал кричать и лежал с плотно закрытыми глазами. Ван-Лун взглянул на жену, и она ответила ему взглядом. Волосы у нее были еще мокры от пота, вызванного страданиями, и узкие глаза запали внутрь, но она была такая же, как всегда. Его сердце рванулось к ним обоим, и он сказал, не зная, что еще нужно говорить:
— Завтра я пойду в город и куплю фунт красного сахару, распущу его в кипятке и дам тебе напиться.
И потом, снова посмотрев на ребенка, он вдруг сказал, словно эта мысль только пришла ему в голову:
— Нам придется купить полную корзину яиц и выкрасить их в красную краску для всей деревни. Пусть все знают, что у меня родился сын!
На следующий день после рождения ребенка женщина встала и, как всегда, приготовила для них пищу, но не пошла в поле с Ван-Луном, и он проработал один до полудня. Потом он надел синий халат и отправился в город. Он пошел на рынок и купил полсотни яиц, не самых свежих, только что из-под курицы, но все же достаточно свежих, по медяку за штуку, и купил красной бумаги, чтобы, сварив в ней яйца, окрасить их. Потом, уложив яйца в корзину, зашел к торговцу сладостями и купил у него фунт с лишком красного сахару и смотрел, как его тщательно заворачивают в коричневую бумагу; обвязав пакет соломенной бечевой, торговец, улыбаясь, вложил под нее полоску красной бумаги.
— Это, должно быть, для матери новорожденного ребенка?
— Первенца, — с гордостью ответил Ван-Лун.
— Ах, вот как! Поздравляю, — сказал торговец равнодушно, смотря на хорошо одетого покупателя, который только что вошел в лавку.
Он много раз говорил эти слова другим… Почти каждый день приходилось кого-нибудь поздравлять, но Ван-Луну казалось, что это сказано специально для него, и он был польщен вежливостью торговца и, не переставая, отвешивал поклон за поклоном, выходя из лавки.
Когда он шел под жаркими лучами солнца по пыльной улице, ему казалось, что нет человека счастливее его. Сначала он думал об этом с радостью, а потом на него напал страх. Нехорошо, если человеку слишком везет в жизни. Воздух и земля полны злобных духов, которые не терпят счастья смертных, в особенности, если это бедняки. Он завернул в свечную лавку, где торговали также курениями, и купил четыре курительных палочки, по одной на каждого члена семьи, и с этими четырьмя палочками пошел к маленькому храму богов Земли и воткнул их в остывший пепел курительных палочек, которые ставил перед богами раньше вместе с женой. Он следил, как дружно горели четыре палочки, и потом, успокоенный, отправился домой. Эти две маленькие фигурки-покровительницы, важно восседавшие под кровлей маленького храма, какая власть им была дана!
А потом, не успел он оглянуться, как женщина снова работала в поле рядом с ним. Время жатвы прошло, и они молотили зерно на току, на дворике перед домом. Они молотили его цепами вместе с женой. И когда зерно было обмолочено, они веяли его, подбрасывая на ветру в больших плоских бамбуковых корзинах, и мякина облаком летела по ветру. Потом надо было сеять озимую пшеницу, и он запряг быка и вспахал поле, а жена шла следом за ним и мотыкой разбивала комья земли в борозде.
Теперь она работала целый день, а ребенок лежал на земле, завернутый в старое ватное одеяло, и спал. Когда он плакал, женщина бросала работу и подносила обнаженную грудь ко рту ребенка, садясь прямо на землю, и солнце светило на них, — непокорное солнце поздней осени, которое не хочет отдавать летнее тепло — пока не настанут зимние холода. Тела женщины и ребенка были темны, как земля, и они походили на вылепленные из глины фигуры. Пыль с полей лежала на волосах женщины и на черной головке ребенка. Но из большой смуглой груди женщины струилось молоко для ребенка, молоко, белое, как снег, и когда ребенок сосал одну грудь, оно струей лилось из другой, и женщина не мешала ему литься. Молока было больше, чем нужно, и как жадно ни сосал ребенок, его достало бы на многих детей; и она беззаботно давала ему литься, сознавая, что его хватит с избытком. Чем больше сосал ребенок, тем больше было молока. Иногда она поднимала грудь, чтобы молоко стекало на землю, не замочив одежды, и оно впитывалось в землю, оставляя темное влажное пятно. Ребенок стал толстым и веселым, питаясь от неистощимого источника жизни, которым служила ему мать.
Наступила зима, и они были к ней готовы. Урожай был такой, как никогда раньше, и три комнатки маленького дома ломились от избытка. Со стропил соломенной кровли свешивались связки сушеного лука и чеснока, в средней комнате, и в комнате старика, и в комнате Ван-Луна стояли тростниковые корзины, полные пшеницы и риса. Большую часть запасов Ван-Лун хотел продать, но он был бережлив и не тратил денег зря на игру в кости и на сладкую еду, как его соседи, и потому не продавал, как они, зерна сразу после жатвы, когда цены были низкие. Вместо этого он хранил зерно и продавал его после первого снега или на Новый год, когда горожане платили за припасы любую цену.
Его дяде часто приходилось продавать хлеб еще недозревшим. Иногда, чтобы получить хоть немного наличными деньгами, он продавал хлеб прямо на корню, чтобы не трудиться во время жатвы и молотьбы. И жена у дяди была глупая женщина, толстая и ленивая, любила сладко есть и постоянно требовала то того, то другого, и покупала новые башмаки в городе. Жена Ван-Луна сама шила башмаки и мужу, и старику, и себе, и ребенку. А что бы он стал делать, если бы она захотела покупать башмаки?
Ознакомительная версия.
