Вот если бы, например, в то время, пока Павлик качается в чане, над ним пролетел бы орел, Павлик застрелил бы его… если бы было у него ружье. А если б у него был топор, он срубил бы этот вяз и сделал бы из него такой лук, который могли бы натягивать только двести мужиков, и такую стрелу, которая воткнулась бы прямо в небо, и тогда, привязав к ней веревку от чана, было бы гораздо легче добраться до неба, нежели тем чудакам, которые строили вавилонскую башню… Мало того, этой же стрелой он бы образовал в небе дырку, в которую бы все /поди увидели, в самом ли деле на небе обитают ангелы: ведь они пролетали бы там и в дырку их было бы очень легко рассмотреть.
И теперь Павлик уселся в свой чан. и забыл про учительницу, и замечтался. и не услышал, как она с мамой к нему подошла. Хотел выскочить он из чана, но чан так завертелся на веревках, что было трудно соскочить.
— А, вот где Павлик! — услышал он голос учительницы и густо покраснел. — Какой корабль он себе устроил, вот молодец!
— Это не корабль! — сердито сказал Павлик и выбрался из чана. — Это просто чашка, и я в ней катаюсь. А корабль это глупости.
— Павлик, подойди, поздоровайся с Ксенией Григорьевной, — сказала ему мать по-французски.
Подавая руку, Павлик взглянул учительнице в лицо. Она была немолода, старше мамы, лицо было обыкновенное, и это Павла с ней несколько примирило. На носу Ксении Григорьевны была черная родинка, на висках морщины, но щеки были розовые, и губы улыбались доверчиво и мягко.
— Пойдемте к дому. Павлик вам все расскажет. — С тихой улыбкой положила мать Павлику на волосы свою бледную реку, и на его сердце стало еще тише и теплее.
«Только для мамы и буду с ней заниматься!» сказал себе Павел и покосился на усталое, утомленное, полное ласки лицо.
Грачи гремели. Теплый ветер веял.
10
Оказалось, что Павлик знал очень мало в арифметике и знал много того, чего ему пока не следовало знать.
Он не мог без труда складывать пятизначные цифры и с именованными числами путался, а знал наизусть не только массу стихотворений, но даже целые поэмы и рассказывал без запинки главы из «Юрия Милославского».
Так хорошо прочел он поэму о жадном епископе Гаттоне, которого съели мыши; четко к выразительно рассказывал из семейной хроники Аксакова. Так целиком и читал он по памяти перед, изумленной учительницей главу о переселении. «Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии, в родовой вотчине своей, жалованной предкам от царей московских»… И расширялись глаза Ксении Григорьевны, и посматривала она на мать и шептала: «Какая память, какие способности!..»
— Только всего этого для гимназии не надо, — сказала она за чаем. — Я думаю, что оно ребенку и вообще вредно и скажется в нервности…
— Нет, мне не вредно! — крикнул услышавший разговор Павлик, и глаза его сделались острыми. — А вот арифметику я ненавижу, потому что не люблю.
— Павлик! — остановила его мать.
— Да, да, я вовсе не хочу вычитать и складывать! Я хочу быть ученым и составлять поэмы! — крикнул еще Павел, и губы его дернулись.
И опять хотела что-то сказать Павлику мама, по Ксения Григорьевна успокоительно покачала головою.
— Не надо, не спорьте. Берегите его.
И многое показалось учительнице в Павлике необычным. Никто из домашних не учил его грамоте: читать и цифрам он научился сам по отрывному календарю. Память его в раннем детстве была так необычайна, что четырехлетним он говорил, не зная букв, наизусть все заглавия картин старых семейных альбомов. «Смерть Клеопатры», — объяснял он, указывая на рисунки. — «Крестины во времена Директории», «Победа Лоэнгрина над Тельрамундом». И в то же время и в восемь лет не мог сказать, сколько будет половинок, если полдюжины яблок разрезать пополам. Математика пугала и утомляла его. Ему казалось совершенно бесцельным следить за тем, сколько бархату и по каким ценам купили два купца и через сколько часов они съедутся в городе А, выехав из городов Б и В.
— Я же совсем не хочу быть купцом, — говорил он на все убеждения матери. — И бархат не хочу продавать, и не хочу знать, во сколько часов наполнится водою бочка. Я, мама, думаю совсем о другом.
И сколько ни пыталась твердить ему мать: «Нужно знать и это», — он соглашался учиться лишь по особым, ему одному известным причинам, но в душе возмущался и страдал.
И уроки Ксении Григорьевны не оправдали в глазах Павлика нужности ее науки. Было чрезвычайно смешно, и горько, и нелепо заучивать невероятные, никогда не бывшие — так казалось ему — истории и запоминать жизнь глупых и злых полководцев и царей.
— Может быть, ему лучше будет походить в школу, сказала через две недели матери Павла Ксения Григорьевна. — Там, среди детей, конечно, учение покажется ему более интересным и живым. Ведь сблизится же он с кем-нибудь. — ребенку нельзя расти так одиноко.
Мать не прекословила, было так решено, и в первый день она сама повела Павлика в школу.
Не смущался Павел предстоящей переменой. Ведь в школу отправилась вместе с ним его милая, кроткая мама, и от этого на сердце теплело. Да и в школу они в тот день не попали: к тому же шла дорога к школе через мельницу и лесок, краешек того леса, где Павел раз встретил разбойников. За мельницей тянулись какие-то хибарки, и Павлик пожелал зайти в них посмотреть. Оказалось, там жили горшечники, работали глиняную посуду. У маленьких окон подле станков сидели полуголые, запачканные глиною люди и вертели ногою нижний круг, отчего забавно вертелся и верхний, на котором цепкие умелые руки, гак ловко и мало двигаясь, создавали из бесформенной глины серые тарелки, блюда и горшки.
Это было до того интересно и ново, что Павлик даже вскрикнул от восхищения. В самом деле, только что бросил горшечник на станок глину, а вот уж посредине ее дыра — и, вертясь, так быстро и чудесно утончаются стенки посудинки, а вот двинулся большой палец руки, и на стенке очертилась полоска; другая рука опустилась вниз, и вертящийся горшок стал раздаваться и пухнуть — и живо получил форму, а искусная рука уж загибает вверху его краешек, и остановился станок, и серая блестящая посудинка, которую так и хочется съесть или покусать, уже стоит на столе.
— Мама, я непременно хочу быть горшечником! — в восторге говорит Павел и тянется к матери. — Ты смотри, вот это я понимаю, здесь все видно и нужно; а что в задачнике написано!
И ухмыляется во весь рот кудластая голова запачканного глиной человека.
— Нетто вам можно горшечником! — говорит он. — Наше дело мужицкое, нас во как грязей облепило, а вам нельзя.
— Нет, нет, я непременно! — в искреннем убеждении говорит Павел, щеки его розовеют.
В это время в соседней комнате хрипло вспыхивает громадное пламя, и он бежит туда и спрашивает горшечника:
— А это что там, это что?
— А что горн, здесь горшки обжигают. Видите, горшки мягкие, — мастер, при горестном крике Павлика, ударяет но одной посудине кулаком, и она снова обращается в бесформенную массу, — а обожжем мы ее, и вон она крепкая. Да вы приходите, коли маменька позволит, — заканчивает он еще дружелюбнее и с медвежьей ласковостью подает Павлу какую-то глиняную штучку.
— Что такое? — спрашивает Павлик.
Свистулька, — вместо разъяснении горшечник прикладывает вещичку к губам и так взвизгивает, что но спине Павлика начинают бегать мурашки.
— Спасибо, спасибо вам, — говорит он вое чищенным голосом и, пряча поглубже в карман полученную драгоценность, идет дальше с матерью
«Вот если б была у меня тогда свистулька, как бы я того разбойника напугал!» трепетно думает он.
11
Теперь они идут небольшой площадкой вдоль речки, и десятки полураздетых баб и мужиков, краснея ог натуги, что-то покрикивая, загибают вокруг громадного обрубка толстую балку.
— Что это они делают, мама? — спрашивает Павлик.
Мать объясняет: гнут ободья, делают колеса, — это парни, — и Павел с новым криком восторга бросается к мужикам.
— Вот я и колеса хочу делать, мамочка! — говорит он и напряженно смотрит, как под дружными усилиями работающих изгибается кольцом толстая балка. Пожилая женщина подходит к матери Павлика, сама толстая, как пень.
— Отчего это, мамочка, у ней живот такой круглый?
Но мать торопит его: ведь они идут в школу, а баба больная; если будут долго останавливаться по дороге, опоздают к началу занятий. С сожалением озираясь на «больную», покидает ложбину Павел. Мимо черных покосившихся бань — как же они моются там. в темноте, когда такие крошечные окошки? проходят они пыльным пустынным двором громадного барского дома к сельской школе.
— Чей это дом такой красивый?
Мать объясняет: бабушкин; очень хороший дом, и при нем пивоваренный завод, и еще два флигеля, а в одном из них и помещается школа.
— А где же теперь бабушка?
