Ознакомительная версия.
Ответ: Да. Кажется, так. Не знаю. Может, я что-то и напутал. Вы извините меня, я волнуюсь.
Вопрос: Да вы успокойтсь. Все уже позади. Хотите воды? Я понимаю, вам сейчас трудно.
Ответ: Спасибо! Честное слово, я старался рассказать все, как было, а видите, что получилось.
Вопрос: Ничего страшного. Каждый рассказывает, как может.
Ответ: Я ничего не придумал, все так и было. Вы мне верите?
Вопрос: Какая разница — верю, не верю.
Ответ: Может, вам показалось, что это слишком, как бы сказать, надуманно, что ли, про камин или про облака и ворованные кочаны, но все, как было, так я и рассказал, зачем мне что-то выдумывать?
Вопрос: Да вы не переживайте так! Здесь и не такие истории рассказывают. Все хорошо. А что похоже на детектив, то вы же сами сказали — просто хочется, чтобы все хорошо кончилось. Вот в чем все дело.
Ответ: Да, в этом все дело. Именно. Так хочется, чтобы все хорошо закончилось. Скажите, все будет хорошо?
Вопрос: Послушайте, вот вы взрослый человек. Седина на висках. Пожили. Неужели вы не понимаете, что то, что вы рассказали, для вынесения решения в конечном счете неважно.
Ответ: Как неважно? Почему? А что же тогда важно?
Вопрос: Ну, неважно и все. Какая разница, кто таскал капусту с поля и куда пропал чемоданчик. Пропал и пропал. Ведь вы же не верите в самом деле в селезня, и зайца, и какую-то ржавую булавку?
Ответ: Нет, конечно.
Вопрос: Вот видите.
Ответ: Но что тогда важно?
Вопрос: Скажите, а вот про каля-маля и деревья на берегу, как косой почерк, это правда?
Ответ: Да.
Вопрос: Вы ее любите?
Ответ: Это что, необходимо для протокола?
Вопрос: Какие все-таки люди наивные! Приходят и думают, что кому-то нужны. Вот и прут, лезут, не успеваешь всех опросить. А кому вы нужны? И, главное, верят в какие-то глупости. Один, вроде вас, даже в чем-то похож, уже седой, потертый, замызганный, с такими же глазами, потерявшими цвет, застиранными, стал уверять, что он где-то читал, в какой-то бесплатной газете, будто на самом деле мы все уже когда-то жили, а потом умерли. И вот нас воскрешают на том самом суде, и мы должны рассказать, как жили. То есть наша жизнь и есть тот самый рассказ, потому что надо все не только подробно рассказать, но и показать, чтобы было понятно — ведь важна каждая мелочь, брякающая в кармане, каждое проглоченное ветром слово, каждое молчание. Вроде как следственный эксперимент, на котором восстанавливается последовательность происшедших событий: я стоял вот здесь, на кухне, у заросшего инеем окна, и смотрел в лунку, как во дворе кто-то откапывал пластмассовым желтым совком для мусора заваленный за ночь снегом автомобиль, а она вышла из ванной, закутавшись в халат, обмотав мокрые волосы полотенцем, включила фен, размотала полотенце, стала сушить волосы, разгребая их пальцами, я спросил: «Ты хочешь от меня ребенка?». Она переспросила: «Что? Я ничего не слышу!». И надо показать, как стоял у окна, почувствовать кожей стекло, услышать шум фена, увидеть ее спутанные, мокрые волосы, сквозь которые продираются пальцы, представить себе тот желтый совок на снегу. На суде этом никто не торопится, ведь надо во всем тщательно разобраться, и поэтому вечер надо показывать целый вечер, а жизнь — целую жизнь. И вот, не спеша, все восстанавливают, как было: сегодня перистые облака, завтра кучевые. Запахи, звуки — точь-в-точь. И показываешь, как тебе в каше попался камушек и сломался зуб — вот он, желтый осколок. Или как по рвоте на полу в вагоне метро определил, что человек ел вермишель — пахнет. Как влюбился, пока спал, и проснулся затемно счастливым — вот, слышите, как дворник скребет по асфальту?
Ответ: Но это же во дворе, посмотрите, озябший негр соскребает железной лопатой снег в сугроб! А там негритята играют в снежки!
Вопрос: Вот и он про то же, мол, все — настоящее, даже звуки. Короче говоря, все кругом и есть тот самый рассказ. И невозможно ничего утаить. Вот так я родился, вот так я прожил все эти годы, вот так умер. Но все это чушь, на самом деле все не так. Нельзя же быть таким наивным, чтобы думать, будто кто-то согласится слушать вас всю жизнь! Впрочем, извините, я сорвался, говорю о чем-то не том.
Ответ: Значит, ничего не получится?
Вопрос: Вы же сами знаете: легче верблюду пролезть сквозь угольное ушко.
Ответ: Все? Мне уходить?
Вопрос: Ну, подождите! Сядьте.
Ответ: А я вот смотрю, все-таки интересная у вас работа. Прямо как следователь. Что, где, куда, почему да зачем. Вынь да положь. Хочешь не хочешь, а дело шей.
Вопрос: Было бы из чего шить. У следователя труп, топор, улики, очные ставки, опознания. До последнего момента не поймешь, кто подбросил в бассейн ядовитых рыбок. Загадка! Тайна! А тут что тайна?
Ответ: Как — что тайна? А мы? Мы, те, кто раньше как-то жили, а теперь пришли? Мы — разве не тайна?
Вопрос: Тайна лишь в том, что вы вообще появились на свет. Непорочному зачатию все удивляются, и никто в него не верит, а порочное никого не удивляет. Вот это тайна: все уже было, а вас еще не было, и вот вы здесь. И потом снова вас никогда не будет. Все остальное известно.
Ответ: Что известно?
Вопрос: Все. Что было и что будет.
Ответ: Но кому известно?
Вопрос: Как бы вам это объяснить попроще… Вот представьте, вас приглашают на Негритянский остров. И вы рады. Вы ждете чего-то хорошего, иначе зачем вас вообще приглашать. Едете и мечтаете о любви. И у вашей случайной попутчицы у окна напротив кожа цвета недозрелой июльской рябины, но неловко так ее в упор разглядывать, и вы отводите глаза и смотрите все время в окно, а там вечернее небо тоже светится неспелой рябиной — это закат подгоняет свою краску под цвет ее кожи. А потом, уже на берегу, море какое-то намыленное, а ветер захламлен криками чаек. По самой кромке перебегают трясогузки, семеня ножками. Пахнет прибитая к берегу тина. Маленький причал. О его ноги бьются волны, бросаются в вас брызгами, как виноградинами. Чайки сидят на железных перилах. Птиц сдувает ветром, поднимется одна на миг и снова садится — и тоскливо пищат. Море и небо сливаются, будто стекло запотело, а потом горизонт вдруг снова появляется, словно прочерчен тонким карандашом по линейке. И вот приезжаете, а там в вашей комнате на стене считалка. И в ней все написано. И вот про этих негритят за окном, играющих в снежки, и про вас. Потому что вы и есть негритенок, пойдете купаться в море, утонете, и вас спасет капитан Немо. Приведет к себе в капитанскую рубку, разрешит крутить все ручки и колесики, нажимать на рукоятки, задвижки, клапаны, кнопки, объяснять, что для чего, наденет на вашу курчавую головку свою пропотевшую, засаленную капитанскую фуражку. Понимаете, о чем я говорю?
Ответ: Не маленький. Все дело в считалке. Но это я уже после понял. А сперва еще нет.
Вопрос: И потом: все истории уже сто раз рассказаны. А вы — это ваша история.
Ответ: А какая у меня история?
Вопрос: Да любая. Всегда хорошо идет какая-нибудь простенькая, банально-сентиментальная история, вроде как была принцесса, а стала Золушкой.
Ответ: Я стал Золушкой?
Вопрос: Но это же образ. Метафора!
Ответ: Так бы сразу и сказали, а то Золушка какая-то.
Вопрос: Ну хорошо, не хотите Золушку, давайте что-нибудь другое. Какой-нибудь незатейливый приемчик, работающий на усиление напряжения и остроты ситуаций — вроде один против всех, один хороший среди всех плохих. Этакий странствующий на метро рыцарь, борец за справедливость, защитник обиженных, утешитель сирот, а еще больше вдов, сам неправедно гонимый и за чужую вину страдающий. Дешево, но всегда действует безотказно: такому добру с кулаками неизменно сочувствуют и всей душой жаждут его победы.
Ответ: Да какой из меня рыцарь, скажете тоже…
Вопрос: Ну а что? Вы же с детства мечтали быть бесстрашным правдоискателем! Хотели вырасти и стать сыщиком, бороться с преступниками, наказывать зло. Или уйти в тайгу этаким Робин Гудом, отнимать у туристов неправедно нажитое, а праведно еще никто ничего не нажил, и отдавать все в детский дом. Или тем же капитаном Немо, ведущим свой подводный корабль на таран, топить плохих и спасать хороших!
Ответ: Не помню уже. Ну, мечтал.
Вопрос: Но вы же помните, как сидели рядом с какой-то ямой, или карьером, или оврагом, и вдруг там закричал ребенок. Вы бросились туда — а это кошка кричала.
Ответ: Да, мы сидели с пацанами у костра. Там была большая свалка. Со всего города привозили. Берешь разбитую пластинку и запускаешь в воздух. Или рваные грелки — из резины получались отличные рогатки. Перегоревшие лампочки взрывались, как гранаты. И вот сидели у костра, и те, кто постарше, рассказывали про малолетку. Страшно было туда попасть, и вот мы слушали, что там можно, а чего нельзя. Вот, например, если нечего курить в изоляторе, а хочется — что делать? Так они соскабливали кору с березовых прутьев веника и сушили. А чтобы прикурить — не было спичек — брали вату из матрасов и подушек, клали на лампочку и ждали, когда она начнет тлеть. Но это так, цветочки, а страшно, помню, было слушать про прописку. Это когда тебя бьют мокрым полотенцем, а в нем завязаны костяшки домино. И кричать нельзя. А потом главное испытание, вроде игра такая: кем хочешь быть? На выбор: летчиком или танкистом. Если летчиком, то забирайся наверх и прыгай, лети головой вниз: ты же сам сказал, что летчиком. И выбора нет. Ты сказал, что летчик — значит, должен отвечать за свои слова. Там никто просто так слово не говорит. Танкистом хочешь быть? Тогда разгоняйся и в железную дверь головой — на таран. И отказаться от своего слова не можешь. Тебя тут же опустят. А если разгоняешься и бежишь — значит, ты свой, и они могут в последнюю секунду подложить подушку. И нужно пройти через это, и не испугаться, и бежать головой на железную дверь.
Ознакомительная версия.
