Особенно привлекли нашу красавицу галереи. Здесь редкостные изделия, картины и бюсты работы не то что Апеллеса[21] и Фидия[22], но самих фей — наставниц этих великих художников — составляли коллекции, ослепившие Психею, пленявшие, чаровавшие, восхищавшие и повергавшие ее в такой экстаз, что, переходя от одной крайности к другой, она то чуть не падала с ног, то подолгу замирала на месте, похожая на самую прекрасную статую этого дворца.
Из галерей она снова вернулась в самый дворец, где ей захотелось еще полюбоваться его роскошью, драгоценной мебелью, обстановкой, всевозможными гобеленами и иными мастерскими изделиями, созданными под руководством самой дочери Юпитера. Особенно поразило Психею разнообразие в убранстве и в расположении каждой из комнат: например, порфировые колонны в альковах (не удивляйтесь этому слову, читатели, — я хорошо знаю, что «альков» — создание нашего времени. Но разве замысел его не мог уже в те времена зародиться в воображении фей? И не заимствовано ли это понятие испанцами — или, если хотите, арабами — из какого-нибудь описания того дворца, о котором у нас идет речь?) с капителями по большей части из коринфской меди. Прибавьте к этому еще золоченые балюстрады вокруг. Что касается покрывал на постелях, то они были либо расшиты жемчугом, либо такой тонкой работы, что ткань уже не имела значения. Само собой понятно, что я не обойду молчанием ни гардеробные при спальнях с их мозаичными столиками, ни вазы, столь же примечательные как по материалу, так и по росписи, — словом, предметы, превышающие ценностью все, что есть на свете. Если бы я захотел описать вам четвертую часть тамошних чудес, у вас, наверно, не хватило бы терпения слушать, ибо в конце концов приедается решительно все, даже самые прекрасные вещи.
Расскажу вам еще лишь об одном произведении — о серии золотистых гобеленов, на которую нимфы обратили особое внимание Психеи не столько вследствие их замечательного выполнения, сколько по причине того, что на них было изображено. Этот сложный гобелен состоял из шести ковров.
Кипел на первом бой стихийных сил:
Из хаоса вставали волны моря,
На волны эти смерчем алых крыл
Огонь бросался, с их гордыней споря.
Неподалеку в той же гущине
Томился воздух, сдавленный землею.
Так предавались яростной войне
Огонь, и воздух, и земля с водою.
А что ж Амур? Над хаосом летя
И превзойдя уменьем и сноровкой
Всех мудрецов, чудесное дитя
Сумбур его распутывает ловко.
Циклоп влюбленный выткан на втором,
Пленить желая нимфу молодую,
Впервые в жизни чешет гребешком
Он волосы и бороду густую.
Пусть от него, смеясь, бежит она.
Амур настиг ее в одно мгновенье.
Она с циклопом в роще, и нежна,
И просит у косматого прощенья.
На третьем был изображен Купидон, сидевший на колеснице, которую влекли тигры. Позади нее маленький амур вел на поводу четырех великих богов — Юпитера, Геркулеса, Марса и Плутона, которых подгоняли другие маленькие божества, направлявшие их шаги по своему усмотрению. Четвертый и пятый ковры изображали могущество Купидона на иной лад; а на шестом этот бог, гордящийся своей властью над вселенной, низко склонялся перед женщиной небывалой красоты, весь вид которой говорил о ее чрезвычайной юности. Это, в сущности, все, что можно было о ней сказать, ибо лица ее не было видно: она в эту минуту как раз отвернула его в сторону, видимо желая освободиться от бесчисленного множества амуров, ее окружавших. Мастер придал богу весьма почтительную позу, в то время как Игры и Шутки, его сопровождавшие, тайком посмеивались над ним и пальцами показывали друг другу, что их владыка попал в западню. На кайме гобеленов было множество детских фигур, играющих дубинками, перунами и трезубцами, кое-где, кроме того, свисали, как трофеи, гроздья браслетов и иных женских украшений.
Нашу красавицу особенно порадовало то, что среди этого великого множества всяких предметов она повсюду находила свое изображение — то в виде портрета, то в виде статуи, то в каком-либо другом виде. Казалось, этот дворец — храм, а Психея — богиня, которой он посвящен.
Опасаясь, как бы один и тот же предмет, предлагаемый столь часто взорам Психеи, не наскучил ей, феи постарались всячески разнообразить его, ибо, как вы знаете, воображение их весьма богато. В одной из комнат фантазия фей представила Психею в виде амазонки, в других — как нимфу, пастушку или охотницу, как гречанку или персиянку, — словом, на тысячу разных ладов и с такою приятностью, что красавица наша почувствовала желание быть такою на деле — сегодня в одном облике, завтра в другом, скорее ради шутки и забавы, чем для какой-либо иной цели, ибо красота ее не нуждалась в добавочных ухищрениях. Все это вызывало восторженные похвалы нимф и доставляло огромное и величайшее наслаждение «чудовищу», то есть ее супругу, располагавшему тысячью способов созерцать ее, не обнаруживая себя. Таким образом, она была то императрицей, то простой пастушкой — всем, чем хотела. Нимфы же твердили ей, что она хороша во всех нарядах, в чем сама она себе не признавалась. «Ах, если бы мой муж видел меня в таком уборе!» — восклицала она нередко, оставшись одна. Возможно, что в такую минуту супруг видел ее из какого-нибудь места, где сам оставался незримым. Помимо наслаждения, доставляемого ему возможностью на нее взирать, он наслаждался тем, что узнавал все ее тайные мысли и высказанное вслух желание, в котором любовь занимала по меньшей мере столько же места, как и высокое мнение о самой себе. Короче говоря, не проходило и дня, чтобы Психея не переменила свой наряд.
— Как! Она каждый день меняла наряды! — вскричал Акант. — Да ведь это истинный рай для наших дам!
Другие согласились со справедливостью его замечания, и среди них: не нашлось ни одного, который не пожелал бы подобного счастья для какой-нибудь своей приятельницы. Все обменялись на этот счет своими соображениями, после чего Полифил продолжал рассказ.
Наша героиня посвятила весь первый день осмотру дворца, а под вечер вышла прогуляться во двор и по саду, откуда некоторое время обозревала фасады здания, восхищаясь его величавостью, пышностью и прелестью, соразмерностью и гармонией его частей. Я описал бы вам его, будь я более сведущ в архитектуре. Но раз уж я так мало в ней смыслю, вообразите себе сами дворец Аполлидона[23] или Армиды, для меня этого будет достаточно. Что касается садов, то представьте себе сады Фалерины[24]: они дадут вам понятие о здешних цветниках.
Пускай на память вам придут
Во[25], Лианкур[26] и их наяды,
Ну, и прибавить можно тут
Рюэль[27] и все его каскады.
Затем вообразите: бьет
За водометом водомет
В лазурь небес струей высокой,
Каналы тянутся далеко,
По берегам цветут нездешней красоты
Деревья мирт и роз — деревья, не кусты.
За полосою полоса,
Да здесь их целые леса,
Леса, где круглый год слышны,
Как в мае, трели Филомелы.[28]
У нас же всё она отпела,
Едва пришел конец весны.
В дубравах сказочной страны
Немало и других певуний голосистых,
Но не бывает там зловещих хищных птиц,
Цветы алеют у криниц,
Амур царит в пещерах мглистых.
Здесь нимфы резвые живут,
Но дружбу с нимфами ведут
Одни лишь кроткие зефиры:
Отсюда изгнаны сатиры —
Долой поклонников таких!
Они Психее нежной гадки:
Противно ей и видеть их
И вспоминать про их повадки.
С Помоной[29] в рощах золотых
Роскошеством даров своих
Всегда соперничает Флора,
Никак не разрешить им спора,
И льют они поток щедрот
Сюда четыре раза в год.
Работать на полях не нужно,
Всё зеленеет, зреет дружно,
И надо всем свежи, легки
Блаженно дышат ветерки.
Психея сначала гуляла только по саду, не решаясь забираться в лес, хоть ее и уверяли, что она может встретить там лишь дриад, но ни одного фавна. Затем, однако, она стала смелее.
Однажды, привлеченная красотой какого-то ручейка, она незаметно для себя устремилась вверх по его извилистому руслу. Блуждая так, она добралась до его истока. Им оказался довольно просторный грот, где в водоем, созданный руками природы, стекала по каменному ложу серебряная струйка воды, навевавшая своим журчанием сладостный сон.
Психея не удержалась и вошла в грот. Пока она осматривала его уголки, свет, который все время ослабевал, вдруг совершенно померк. Тут было от чего затрепетать, но Психея просто не успела испугаться: ее сразу же успокоил хорошо ей знакомый голос — то был ее супруг. Он приблизился к ней, усадил ее на — замшелую скамью, поцеловал ей руку и, опустившись к ее ногам, сказал со вздохом:
