Френсис Фицджеральд - Прекрасные и обреченные

С еще звучавшими в ушах напутственными словами капитана капрал Пэтч повернулся через правое плечо кругом и покинул палатку.

Разговор позабавил Энтони и в то же время натолкнул на мысль, что в звании сержанта жизнь для него станет куда приятнее, а если попадется менее привередливый врач, то можно подумать и о чине офицерском. Сама служба, не имеющая ничего общего с хваленой армейской доблестью, его интересовала мало. Готовясь к проверке, мундир приводят в порядок не для того, чтобы выглядеть хорошо, а чтобы не ударить в грязь лицом.

Однако уже к исходу короткой бесснежной зимы, что запомнилась сырыми промозглыми ночами и прохладными дождливыми днями, Энтони сам удивился, как быстро втянулся в армейский уклад. Он — солдат, а все остальные — гражданские, и мир в первую очередь делится на эти две категории.

Энтони пришел к заключению, что представители четко выраженных каст, например, военные, делят всех людей на два вида: своих и чужих. Так, для священника существует духовенство и миряне. В глазах католика мир состоит из католиков и представителей остальных вероисповеданий. Для негра — из чернокожих и белых, а для заключенного — из оказавшихся в тюрьме и гуляющих на воле. С точки зрения больного человека, все люди либо страдают какой-нибудь хворью, либо здоровы. И вот, ни разу в жизни не задумываясь об этом факте, Энтони успел побывать гражданским лицом, мирянином, не-католиком, не-иудеем, представителем белой расы, свободным и здоровым…

Американские войска хлынули потоком во французские и британские окопы, и Энтони стал находить в списках убитых, раненых и пропавших без вести, публикуемых в газете «Армия и флот», имена бывших выпускников Гарварда. Однако, несмотря на проливаемую кровь и пот, ситуация оставалась неизменной, и в обозримом будущем войне не было видно конца и края. В старинных хрониках правый фланг армии неизменно побеждал левый фланг противника, а левый фланг, в свою очередь, терпел поражение от правого фланга вражеской армии. После этого наемники обращались в бегство. Как же все бесхитростно и просто складывалось в те далекие времена, будто по заранее намеченному плану.

Глория писала, что много читает, и высказывала сожаления, что они так запутали свою жизнь. Заняться было нечем, и она проводила время, фантазируя, как их отношения могли сложиться по-другому. Окружающий мир представлялся зыбким и непрочным — а ведь всего несколько лет назад в ее маленьких ручках находились все нити…

В июне ее письма стали торопливыми и приходили реже. Глория вдруг перестала упоминать о намерении приехать на юг.

С наступлением марта в окрестностях зацвели жасмин и нарциссы, а в теплой траве появились полянки, усеянные фиалками. Впоследствии Энтони вспоминал один день, полный волшебной юной прелести. Он стоял в стрелковой ячейке, отмечая мишени, и вдруг взялся декламировать «Аталанту в Каледоне» находившемуся поблизости недоумевающему поляку. Его голос смешивался со свистом пролетающих над головой пуль и их ударами о мишень.

Городские улицы вновь погрузились в ленивую дремоту, и Энтони вместе с Дот бродили по собственным следам, оставшимся с прошлой осени. Он стал вдруг испытывать усыпляющую привязанность к Югу, тому, что скорее напоминал Алжир, чем Италию. Югу, который с угасающим желанием направляет вас назад, над головами бесчисленных минувших поколений, к некому теплому первозданному пространству, где нет ни страданий, ни забот, ни чаяний. Здесь в каждом голосе слышится понимание и сердечность. Будто уговаривают: «Жизнь играет со всеми нами одну и ту же прелестную мучительную шутку». Пленительные в своей печали каденции, достигнув наивысшей точки, обрываются на недопетой ноте.

Энтони нравилась парикмахерская, которую он регулярно посещал.

— Привет, капрал! — встречал его бледный чахлый юноша и начинал брить. А потом бесконечно долго водил прохладной вибрирующей машинкой по голове, жаждущей продолжения ритуала. Энтони нравилось и в «Джонсонс гарденс». Они с Дот ходили туда танцевать, и негр с трагическим лицом выводил на саксофоне мелодии, до боли бередящие душу. И вдруг безвкусно разукрашенный зал превращался в зачарованные джунгли, наполненные варварскими ритмами и смехом с привкусом дыма, а пределом всех мечтаний и чаяний становилось желание забыть о бессодержательном течении времени, вслушиваясь в тихое дыхание и шепот Дороти.

В характере Дороти просматривался налет грусти, осознанное стремление отстраниться от всего, кроме приятных мелочей, что дарит жизнь. Ее фиалковые глаза могли часами сохранять бездумное отрешенное выражение, и тогда Дот напоминала пригревшуюся на солнце кошку. Энтони терялся в догадках, что думает об их отношениях усталая, апатичная мать Дороти и представляет ли она даже в моменты самого циничного настроения их истинный характер.

В воскресные дни Энтони и Дороти гуляли по окрестностям, присаживаясь на сухой мох, росший по опушкам леса. Здесь собирались стайками птицы, цвели фиалки и белый кизил. Покрытые росой деревья сияли хрустальной прохладой, не ведая о поджидающем за пределами леса изнуряющем зное. И Энтони произносил сбивчивые речи, ленивые монологи, вел бессмысленный разговор, не нуждающийся в ответах собеседника.

Июль обрушился испепеляющей жарой. Капитан Даннинг получил приказ откомандировать одного из солдат для обучения кузнечному делу. Полк постоянно пополнялся до численности, предусмотренной в военное время, и все ветераны были нужны в качестве инструкторов по строевой подготовке. В результате выбор капитана пал на коротышку Батисте, которого капитан мог принести в жертву с наименьшим ущербом для дела. Итальянец никогда в жизни не имел дела с лошадьми, а его страх перед животными лишь усугубил положение. Однажды он пришел в ротную канцелярию и заявил Даннингу о своем желании умереть, если его не освободят от ненавистной обязанности. Батисте жаловался, что лошади его лягают, и называл себя никудышным работником. В конце концов сицилиец упал на колени и принялся умолять Даннинга на смеси ломаного английского и библейского итальянского избавить его от нестерпимой муки. Три ночи он не спал, а когда удавалось вздремнуть, тут же являлись чудовищные жеребцы, становящиеся на дыбы.

Капитан Даннинг одернул ротного писаря, который не к месту расхохотался, слушая сетования Батисте, и пообещал итальянцу подумать, чем можно помочь. Однако, рассмотрев все возможные варианты, капитан пришел к выводу, что не может пожертвовать более ценным солдатом. А дела коротышки Батисте шли все хуже. Казалось, лошади догадываются о его страхе и не упускают случая воспользоваться к своей выгоде. Две недели спустя огромная вороная кобыла проломила итальянцу копытом череп, когда тот попытался вывести ее из стойла.

В середине июля поползли слухи, а потом вышел приказ о смене лагеря. Бригаду перебрасывали в пустые казармы в ста милях к югу, где ее предполагалось укомплектовать до дивизии. Сначала солдаты решили, что их отправляют в окопы, и весь вечер небольшие компании расхаживали по центральному проходу между палаток, хвастливо перекликаясь между собой: «Ну, ясное дело!» Когда правда просочилась наружу, ее с негодованием отвергли, как отговорку скрыть истинное место назначения. Солдаты упивались чувством собственной значимости и в тот вечер сообщили городским подружкам, что отправляются на фронт, «разделаться с германцами». Немного побродив по лагерю вместе с несколькими группами сослуживцев, Энтони сел в маршрутное такси и поехал в город, чтобы сообщить Дороти о своем отъезде.

Она ждала на темной террасе, одетая в дешевенькое белое платье, подчеркивающее юность и нежные черты лица.

— Ох, милый, — прошептала Дот, — как долго я тебя ждала. Весь день.

— Мне надо тебе кое-что сказать.

Девушка усадила его рядом на качалку, не замечая угрюмого тона.

— Скажи.

— На следующей неделе мы уезжаем.

Руки, готовые обнять Энтони за плечи, застыли в воздухе, подбородок вздернулся, и когда Дот заговорила, в ее голосе уже не слышалось прежней мягкости:

— Уезжаете во Францию!

— Нет, нам повезло чуть меньше. Отбываем в какой-то чертов лагерь в штате Миссисипи.

Девушка закрыла глаза, и Энтони увидел, как дрожат ее веки.

— Милая малышка Дот, жизнь дьявольски тяжелая штука.

Дороти рыдала у него на плече.

— Так чертовски тяжела, так тяжела, — бездумно повторял он. — Все бьет да колотит, пока боль от ударов не становится такой сильной, что хуже уже и не бывает. И вот это самое последнее и гадкое, что она с нами делает.