Фрэнсис Фицджеральд - Загадочная история Бенджамина Баттона (Сборник)

По каюте слоились полосы табачного дыма, ни на секунду не умолкали голоса гостей, и Адриан, вынужденный сидеть без дела в ожидании перелома погоды, начинал нервничать. Их путешествие продолжалось всего четыре дня и они казались годами.

Два Стэкомба в конце концов ушли, но Баттеруорт остался. Ева уговаривала его принести еще одну бутылку шампанского.

— Мы уже достаточно выпили, — твердо сказал Адриан. — Тебе необходимо поспать.

— Я не хочу спать! — капризно выкрикнула Ева. — Ты уже окончательно взбесился. Тебе, значит, можно напропалую флиртовать, а когда я встретила человека, который… который мне симпатичен, ты хочешь запереть меня в каюте.

— У тебя истерика.

— Наоборот, я пришла наконец в нормальное состояние.

— Мне кажется, вам лучше уйти, Баттеруорт, — сказал Адриан. — Ева немного не в себе.

— Никуда он не пойдет. Я не хочу, чтобы он уходил. — Она пылко сжала руку Баттеруорта. — Только он один и отнесся ко мне по-человечески.

— Вам лучше уйти, Баттеруорт, — повторил Адриан.

Во взгляде Баттеруорта отразилась нерешительность.

— По-моему, вы несправедливы к жене, — отважился возразить он.

— Моя жена не в себе.

— Это еще не значит, что ее надо терроризировать.

Адриан потерял терпение.

— Проваливайте отсюда! — рявкнул он.

Несколько секунд мужчины молча смотрели друг на друга. Потом Баттеруорт повернулся к Еве и, сказав: «Я загляну попозже», — вышел.

— Ева, опомнись, — проговорил Адриан, когда дверь захлопнулась.

Не отвечая, она угрюмо поглядывала на него из-под полуопущенных век.

— Я закажу обед в каюту, а потом мы попытаемся уснуть.

— Мне нужно послать телеграмму.

— Кому?

— Одному парижскому юристу. Я развожусь с тобой.

Его раздражение схлынуло, и он рассмеялся.

— Не говори глупостей.

— Тогда мне надо проведать детей.

— Вот это другое дело. А я закажу обед.

Он ждал ее двадцать минут. Потом нетерпеливо постучался в каюту напротив, — няня сказала, что миссис Смит к ним не заходила.

С внезапным предчувствием беды он бросился наверх, заглянул в бар, обежал все салоны, даже толкнулся к Баттеруорту. Потом — нижняя палуба, средняя, прогулочная — ощупью, сквозь сырую ветреную тьму и косые струи дождя. Вахтенный матрос остановил его у груды спутанных канатов.

— На верхнюю палубу нельзя, сэр, приказ капитана. Одна волна уже дохлестнулась до радиорубки.

— Здесь не проходила молодая женщина, пассажирка?

— Вы не про эту… — Матрос повернул голову и умолк. — Эге, да ее уже нет!

— Значит, она пошла наверх, — тревожно сказал Адриан, — в радиорубку.

Матрос бросился на верхнюю палубу, Адриан — спотыкаясь, оскальзываясь за ним. Едва он выбрался из люка, корабль, под сокрушительным ударом огромной волны, резко завалился на борт, и он кубарем скатился по сорокапятиградусному откосу палубы, а у фальшборта — ошалевший, избитый изо всех сил закричал:

— Ева!

Но его голос мгновенно поглотила штормовая тьма. Чуть мерцал, скудно освещая палубу, иллюминатор радиорубки, и Адриан увидел пробиравшегося вперед матроса.

— Ева!..

Ветер, словно тряпку, поволок его к спасательной шлюпке. Потом корабль содрогнулся, над ним поднялась искрящаяся блеклыми блестками гигантская волна, зависла — и Адриан вдруг разглядел Еву в двадцати футах от него, у кожуха вентилятора. Оттолкнувшись от фальшборта, он ринулся к ней, но волна распалась и с оглушительным шорохом обрушилась на корабль. Яростный бурун — по грудь Адриану, — сбивая его с ног, устремился ему навстречу, и в бурлящей воде он видел человеческую фигуру, и неистово вцепился в нее, и его стремительно потащило к борту. Потом он ощутил страшный удар о фальшборт, но не разжал рук, не выпустил свою добычу, и когда корабль медленно выровнялся, он остался лежать на мокром палубном настиле, и рядом с ним лежала Ева, прикованная к нему его отчаянной, мертвой хваткой. Следующего мгновения его память не сохранила.

Двумя днями позже, сидя в купе, Адриан уговаривал детей посмотреть на мирный нормандский ландшафт, — парижский поезд, согласованный с морским расписанием, быстро увозил Смитов на юг.

— Это же очень интересно, — убеждал детей Адриан. — Французские фермы точь-в-точь как игрушечные. Почему вы упрямитесь?

— На пароходе интересней, — сказала Эстелла.

Ее родители обменялись взглядом детоубийц.

— Меня до сих пор качает, — вздрогнув, призналась Ева. — А тебя?

— Да нет. Мне почему-то кажется, что это было страшно давно. Уже на таможне я не узнал почти никого из наших спутников.

— Почти никто из них не подымался на палубу.

Поколебавшись, Адриан сказал:

— Знаешь, я разменял Баттеруорту чек.

— И очень глупо сделал. Его чек не оплатит ни один банк.

— Ему, наверно, позарез нужны были деньги — иначе он не обратился бы ко мне.

Девушка с утомленным и бледным лицом, проходя по коридору, услышала их голоса и заглянула в купе.

— Как вы себя чувствуете?

— Ужасно.

— Я тоже, — сказала мисс Д'Амидо. — Боюсь, мой жених просто не узнает меня на вокзале. Вы слышали? — две волны перекатились через верхнюю палубу.

— Да, нам говорили, — сухо ответил Адриан.

Она грациозно ушла вперед — и навсегда из их жизни.

— На самом-то деле ничего этого не было, — помолчав, сказал Адриан. Все это нам привиделось — привиделось в кошмарном сне.

— А где же тогда мое жемчужное ожерелье?

— Родная, в Париже есть еще и не такие жемчуга. Это я беру на себя. Я верю, что ты действительно спасла наш корабль.

— Адриан, давай больше ни с кем, ни с кем не знакомиться — только ты да я, и так всю жизнь.

Он взял ее под руку и придвинулся к ней поближе.

— Как ты думаешь, что это за Смиты плыли на том корабле? — спросил он. — Меня там не было.

— Меня тоже.

— Правильно, это были наши однофамильцы, — сказал он. — Смит ведь очень распространенная фамилия.

Воскресенье. Не день, а лишь узкий просвет между двумя обычными днями. Позади съемочные площадки и дубли, долгое ожидание под микрофонным журавлем, сотни миль за день во все концы Калифорнии на автомобилях, состязания в изобретательности и остроумии в студийных кабинетах, уступки и компромиссы, атаки и отступления, — тяжкая битва множества человеческих личностей, битва не на жизнь, а на смерть. Но вот воскресенье, и снова вступает в свои права личная жизнь, и загораются блеском глаза, еще накануне подернутые тусклой пеленой монотонности. Томительно тянутся последние часы будней, и медленно, будто заводные куклы в игрушечной лавке, оживают люди: в углу о чем-то увлеченно сговариваются, влюбленные ускользают в коридор целоваться, и у всех одно ощущение: «Скорей, скорей. Еще не поздно, но, ради бога, торопитесь, ведь не успеешь оглянуться, и они кончатся, эти благословенные сорок часов отдыха!»

Джоэл Коулз писал сценарий. Ему было двадцать восемь лет, и Голливуд еще не сломил его. Все эти полгода, с тех пор как он сюда приехал, он получал удачные по здешним понятиям заказы и с увлечением разрабатывал эпизоды и сочинял диалоги. Он скромно именовал себя поденщиком, хотя на самом деле думал иначе. Мать Джоэла была известной актрисой, и все его детство прошло между Лондоном и Нью-Йорком в попытках понять, где подлинная жизнь, а где игра, или хотя бы не слишком в этом путаться. Он был красивый, с томными карими глазами — те же глаза смотрели в 1913 году на бродвейскую публику с лица его матери.

Получив утром приглашение, Джоэл окончательно убедился, что кое-чего уже достиг. Обычно по воскресеньям он никуда не ходил, не пил и брал работу домой. Недавно ему дали пьесу Юджина О'Нила — фильм ставился для очень знаменитой актрисы. Все, что он делал до сих пор, нравилось Майлзу Кэлмену, а Майлз Кэлмен был единственный режиссер на студии, у которого никто не стоял над душой, он отчитывался непосредственно перед теми, кто финансировал фильм. В карьере Джоэла все шло как надо. («Говорит секретарь мистера Кэлмена. Он приглашает вас в воскресенье на чашку чая, от четырех до шести… Беверли-Хиллз, дом номер…»).

Джоэл был польщен. Изысканный светский прием. Его признали многообещающим молодым человеком. Дом, где бывают большие люди, приятели Мэр ион Дэвис; быть может, придут даже Дитрих, Гарбо и Маркиза, а их встретить не так-то просто.

«Пить не буду», — заверил себя Джоэл. Кэлмен не терпит пьяниц, о чем заявляет во всеуслышание, сожалея, что кинопромышленность не может без них обойтись.

Кэлмен прав: сценаристы пьют слишком много. Вот и он сам… Но сегодня — ни капли. Хорошо бы, Майлз оказался где-нибудь рядом, когда подадут коктейли, и услышал его скромное и краткое: «Спасибо, не пью».