Там, наверху, человек-шар делает какие-то замысловатые движения; ветер бросает его из стороны в сторону. Приходится выбрасывать балласт, но все напрасно: шар снова оказывается на земле. Правда, теперь люди-шары научились пользоваться парашютом, опускаются они плавно и относит их не очень далеко: не дальше Буэн-Ретиро.
Но позвольте, скажут мне, разве всегда будет происходить именно так? Может быть, их опыт чему-нибудь да послужит? Может быть, после них люди перестанут самообольщаться?
На это я как раз и не могу ответить. Я верю в науку. Я считаю также, что в нашей стране, возможно, скрывается еще немало людей-шаров. Но если они, эти люди-шары, существуют, то почему же они упорно не хотят признавать законов природы? Если их газ отличается большей плотностью, то почему они не пытаются взлететь сами и возвыситься над другими?
Однако исследование этого вопроса завело бы меня слишком далеко. В мою задачу входило только обрисовать газообразного человека нашей страны. Статья по вопросам физики не должна быть длинной: если бы мы рассуждали о политике – тогда другое дело.
Подведу итог и на этом закончу: люди, подобные Роццо, которые еще на наших глазах делали первые неуверенные шаги, кажется уже поднялись на предельную для них высоту. Очередь за следующими! Попробуем по-новому! Если проторенная дорога ни к чему не приводит, нужно искать новый путь. Это подсказывает сама логика. Если объявится какой-нибудь новый человек-шар, это нас не смутит, мы готовы даже благодарить его. Однако он может не рассчитать своих сил: пусть не забывает, что сначала нужно подняться, а потом избрать определенное направление. Еще Кеведо[381] говорил: «Забраться наверх только для того, чтобы скатиться вниз, – занятие пустое, зато благоразумный спуск, приводит к цели кратчайшим путем». Имейте в виду, что с любым новичком может приключиться то же, что с остальными: как только он начнет подниматься, его размеры будут казаться все меньшими. Если же новых смельчаков не найдется, то очень жаль. Мы со своей стороны на всякий случай подготовили парашют для плавного спуска.
Восхваление,
или Попробуйте мне это запретить![382]
Предположив, что люди пишут, основываясь на принципах, можно также сказать, что они делают это с разными целями. Пишут либо для себя, либо для других. Разъясним это получше. То, что пишут в мемуарах, совершенно очевидно пишется для себя. Так что «воспоминания» – это лишь письменный монолог. Не стану утверждать наверняка, что говорить что-нибудь самому себе глупо, ибо в конце концов где еще могли бы некоторые найти себе благосклонных слушателей, если не в разговоре с самим собой? Но скажу, что я родился с отменной памятью. Ах, если бы это было не так! Но, увы, я могу с уверенностью заявить, что вещи, которые однажды меня заинтересовали, уже никогда или почти никогда мной не забываются. Поэтому я их никогда и не записывал. То же, что меня не заинтересовало, как я полагаю, не стоит и труда записывать. С другой стороны, из десяти случаев, которые бывают с человеком в жизни, девять плохи, из чего вовсе не следует, что десятый вполне хороший. Еще один довод в пользу того, чтобы не записывать. Куда более разумным и утешительным было бы заменить «воспоминания» другим видом заметок, называемым «забвениями»! «То, что я должен забыты, – поставил бы автор сверху. Можешь себе представить, читатель, сколько было бы в этой книжечке страниц, и мог бы оставаться в этом случае праздным хотя бы на мгновение человек, решившийся заполнить эти странички по совести. Меня всегда терзала мысль, что у нас обычно все делается наоборот. «Воспоминания» – это негодная идея. В этом смысле я никогда не писал для самого себя.
Возвратимся, однако, к тем, кто пишет для себя.
Тот, кто пишет прошение, также без сомнения пишет для самого себя. Ведь прошений обычно не читает никто кроме того, кто их пишет, так как только он один придает им значение. Для доказательства можно сослаться на то, что когда хотят назначить в должность, то ее дают и без прошения; а раз предлагают написать прошение, то, значит, на должность рассчитывать не приходится. Апеллирую к господам, которые получили или должны получить должность. Таким образом, писать прошения еще более глупо, чем воспоминания. Я также и в этом смысле никогда не писал для самого себя.
Тот, кто пишет докладную записку, дает письменный совет или составляет заключение, пишет для самого себя. Свидетельство этому то, что обычно спрашивают совета лишь после того, как решение уже принято, а если докладная записка приходится не по вкусу, – ее выбрасывают.
Тот, кто пишет любимой женщине, пишет для самого себя. Причины тут разные. Редко можно встретить двух людей, одинаково любящих друг друга. А поэтому страсть одного – это книга за семью печатями для другого, и наоборот. К тому же стоит нам только разлюбить свою возлюбленную, как мы перестаем ей писать. Не значит ли это, что мы писали не для нее?
Авторы в предисловиях вечно клянутся в том, что они пишут для публики. Дело дошло до того, что они и сами поверили этому. Давно пора бы им избавиться от подобного заблуждения. Те, кого не читают, или те, кого освистывают, несомненно пишут для себя; те, кому рукоплещут и кого прославляют, пишут ради собственной выгоды, иной раз – ради славы, но всегда ради самих себя.
Кто же, скажут мне в таком случае, тот, кто пишет для другого? Сейчас скажу. В странах, где считают вредным, когда один человек говорит другому то, что он думает (это равноценно мнению, что человеку не следовало бы знать то, что ему известно, или что ноги даны человеку не для того, чтобы ходить), в странах, где существует цензура, – именно в этих странах пишут для другого, и этот другой – цензор. Писатель, который, настрочив лист, относит его к цензору на дом, чтобы услышать, что нельзя писать то, что уже написано, – этот писатель не пишет даже для себя. Он пишет только для цензора. Вот единственный человек, который заслужил бы мое прощение, если бы принялся писать воспоминания или даже докладную записку. Запрещение может толкнуть и на еще большие глупости.
Я весьма далек от желания утверждать, что в этом смысле сам когда-либо писал для другого. Хотя верно, что мне приходилось иметь дело с разными господами цензорами, вообще говоря людьми весьма достойными, все же могу заверить, что во всем написанном мною нет ни одного слова, рассчитанного на них. Не потому, что я считаю их не способными разобраться в прочитанном, а потому лишь, что между цензором и писателем возникают нудные церемонии, пустячные разногласия, и я, по правде сказать, мало склонен к комплиментам. Комплименты цензоров производят на меня то же впечатление, что любезности кастильца на португальца. Сказка достаточно известна, чтобы ее пересказывать. Это значило бы не писать ни для себя, ни для других.
Твердо решив никогда не писать для цензора, я стремился всегда писать только правду, потому что в конце концов, говорил я себе, какой цензор сможет запретить правду, какое правительство, столь же просвещенное, как наше, не захотело бы услышать эту правду? Так что если в цензурном уставе запрещается выступать против религии и властей, против иноземных правительств и государей и еще против целой кучи других вещей, то лишь потому, что (как с полным основанием утверждают), обо всем этом, оставаясь до конца правдивым, просто невозможно отзываться плохо. А для того, чтобы лгать, не стоит и браться за перо. Все это ясно; это более чем ясно; это почти справедливо.
Что действительно дозволено – это хвалить, и в этом отношении никаких пределов не ставят. Ибо доказано, что похвалы всегда истинны и справедливы и никогда не бывают лишними, особенно для того, кого хвалят. По этой причине я вознамерился всегда и все восхвалять, и именно этому принципу я обязан известностью, которую приобрели мои весьма несовершенные писания. Этой системе я намерен следовать всегда, а сейчас более, чем когда-либо, потому что решительно нет никаких основании для иного решения.
Приняв его, я имею в виду еще одно соображение, или, лучше сказать, еще один моральный принцип, неизменный для всех времен и народов. Человек не должен делать того, в чем бы он не мог открыто и чистосердечно признаться. Вот почему ни один писатель не может заявить, что цензура запретила его статью, так как это ему запрещает закон, а плохих законов не бывает. Судите сами, смею ли я писать статьи, которые могли бы мне запретить? Я таковых не писал и писать не должен; я не признался бы в этом, если бы и написал случайно что-нибудь в этом роде; не хочу признаваться, да мне и не позволили бы признаться, если бы я и захотел. Ничего другого мне не остается. Поэтому я счел за благо не хотеть.
Убеждать в преимуществах, которые я приобрел, решив не писать для другого и хвалить постоянно все, что вижу, мне кажется теперь совершенно излишним. Следует сказать, что мои похвалы отличаются от многих других, и именно тем, что мне они не принесли никакой должности. Не потому, что я не пригоден к службе, но потому, что те, кто мне ее не предоставляет, с одной стороны, и я, не получая ее, с другой, желали без сомнения, чтобы мои похвалы были полностью беспристрастными.
