Странной своей, неуклюжей, кривоногой повадкой, но совершенно бесшумно он метнулся обратно к лошади. Сел в седло и медленно выехал из-под огромных ветвей, из тени дерева, чтобы дать руке размах, бичу — свободу и чтобы перекрыть оба возможных входа. Его преследователи, если его и впрямь кто-то вздумал преследовать, выйдут прямо на него по одной из двух тропок. За спиной у него было дерево и непроходимый частокол шипастой поросли. Он рассмеялся, на шепоте, счастливым щелкающим смехом, сидя в седле, голову склонив чуть на сторону, вслушиваясь в лес, как охотничья собака; бич вился по земле медленно, сладострастно, собирался в кольца и разворачивался снова, как змея в траве… Тревога могла еще оказаться ложной — может быть, Али пришел просить прощения за утреннюю отлучку? Что ж, хозяин в позе полной боевой готовности напугает его как следует, ему ведь и раньше приходилось видеть бич в деле… Он сидел, неподвижный, как конная статуя, в левой руке револьвер, пальцы на рукояти почти расслаблены, правая рука откинута назад, как у рыбака, собравшегося забросить спиннинг подальше, и в руке рукоять бича. Так он и ждал, улыбаясь. А терпения у него хватило бы на пятерых.
* * *
В звуках отдаленной стрельбы над озером не было ровным счетом ничего странного, они входили, так сказать, в привычный здешний вокабуляр: крики чаек, налетающих с моря, и прочих водоплавающих птиц, обитателей поросших тростником мелководий. Когда на Мареотисе случалась большая охота, слитная каденция трех десятков работающих одновременно ружей надолго повисала в плотном, насыщенном влагой воздухе. Привычка постепенно приучила различать малейшие оттенки этих звуков — а Нессим тоже провел свое детство здесь, и с ружьем. Спутать глубокое звучное «танг» длинноствольного ружья по летящим на хорошей высоте гусям и сухие щелчки магазинок двенадцатого калибра было бы просто немыслимо. Звук пришел, когда они стояли вдвоем у переправы, поглаживая лошадей по холкам, — просто зарябил внезапно воздух, отдаваясь на барабанных перепонках не звуком даже, но некой возможностью звука; соскальзывают капли с весла, подтекает на кухне в старом доме кран за запертой дверью, не громче. Но то были звуки стрельбы, спутать трудно. Бальтазар обернулся и глянул поверх озера. «Похоже на пистолет», — сказал он. Нессим улыбнулся и покачал головой: «Скорее мелкашка. Браконьер, по уткам, и не влет, а прямо по воде». Но выстрелы слышались еще и еще: ни в один винтовочный магазин столько патронов не входит. Они сели в седла, слегка озадаченные тем обстоятельством, что лошади им были посланы, как обычно, но сам Али куда-то запропал. Он привязал лошадей к коновязи у переправы, велел перевозчику за ними присмотреть, а сам растворился в тумане еще утром, очень рано.
Они поехали по дамбе в Карм Абу Гирг, бок о бок и на хорошей скорости. Солнце уже оторвалось от горизонта, и вся поверхность озера устремилась вдруг вверх, в небо, будто напичканная сложной машинерией театральная сцена, — истекая туманом, как бесцветной неживою кровью; то там, то здесь реальность затмевалась буйной фантазией миражей, пейзажами, зависшими над землей вверх ногами или наложенными один на другой в четырех-пяти вариантах, бледнеющих постепенно к краю. Первым тревожным знаком была фигура в белом, метнувшаяся с дороги прочь, в тростники и дымку: в этих мирных местах к такому не привыкли. Кто бы мог испугаться двух всадников на дороге в Карм Абу Гирг? Бродяга? Они остановились в замешательстве. «Я, кажется, слышал крики, — сказал Нессим сдавленным голосом, — там, со стороны дома». Они, не сговариваясь, бросили лошадей в галоп.
Лошадь, Нарузова белая лошадь, стояла, вся дрожа и вскидывая головой, у открытых настежь ворот поместья. Пуля попала ей в морду, наискось, пробила губу, и теперь она как будто ухмылялась приросшей намертво, кровоточащей, роковой улыбкой. Когда они подъехали, она тихонько заржала. Спешиться они не успели — из пальмовой рощицы неподалеку послышались крики, и маленькая фигурка в белом — Али — выскочила, размахивая руками, из-за деревьев. Он указывал в сторону посадок и выкрикивал одно-единственное слово — имя Наруз. В имени этом, и без того исполненном для Нессима смыслов и знаков, был почему-то отзвук похоронного звона, хотя Наруз, по всей видимости, еще не умер. «У Священного Дерева», — крикнул Али, они оба ударили лошадей по бокам пятками и поскакали к лесопосадкам быстро, как только могли.
Он лежал под деревом нубк, опираясь о ствол затылком и шеей, лицо — почти перпендикулярно к туловищу, так, словно он изучал внимательнейшим образом многочисленные пулевые отверстия. Одни только глаза сохранили способность двигаться, но и они смогли подняться лишь чуть-чуть, оглядеть ворвавшихся на прогалину всадников не выше колен; боль перекрасила их из обычного барвинково-голубого в кромешно-черный тон графита. Бич каким-то образом обвился вокруг его тела — может быть, когда он падал из седла? Бальтазар спрыгнул на землю и пошел к нему медленно, осторожно, производя языком привычный щелкающий звук, не из сочувствия, как могло показаться, но из упрека самому себе за то, что мозг его, мозг профессионала, не мог отреагировать на человеческую трагедию без примеси профессионального же, едва ли не радостного любопытства. Ему всегда казалось, что любопытствовать вот так он не имеет права. Ц-ц-ц. Нессим, очень спокойный и бледный, к лежащей на земле фигуре брата даже не подъехал. Но сцена словно приворожила его, он глядел не отрываясь, — как если бы Бальтазар закладывал под дерево мощный заряд взрывчатки, который мог сдетонировать в любой момент и разорвать их обоих в клочья. Он держал под уздцы лошадь — и все. Наруз сказал тихим сварливым голосом — голосом больного ребенка, сознающего свое право срывать на взрослых дурное расположение духа, — нечто неожиданное: «Я хочу видеть Клеа». Эта фраза скатилась с языка его гладко и сразу, словно он сто лет ее про себя репетировал. Он облизнул губы и повторил ту же фразу еще раз, медленнее. Бальтазару показалось, что губы его сложились в улыбку, но тут же он понял, что это гримаса боли. Нашарив пару хирургических ножниц, которые он взял с собой, чтобы не тратить времени на распутывание утиных силков из мягкой проволоки, Бальтазар разрезал снизу вверх Нарузову сорочку. Нессим подъехал ближе, и они уже вдвоем склонились над косматым мощным телом, испещренным сплошь синими, без капли крови, дырами от пуль — как сучки в древесине дуба. Их было много, очень много. Бальтазар, как обычно, когда он не знал, что ему делать, сцепил ладони вместе, этакой карикатурой на китайский вежливый жест.
На прогалине появились люди, и как-то сразу стало ясно, что делать дальше. Они принесли с собой огромное пурпурного цвета покрывало, чтоб отнести Наруза домой. На просеке, как ни странно, оказалось полным-полно слуг. Они хлынули из ниоткуда, неостановимой приливной волной, суетясь, пытаясь помочь, пятная воздух. Наруза подняли осторожно, положили на пурпурное покрывало — он стонал и скрежетал зубами — и понесли, как раненого жеребенка, обратно к дому. Уже у самых ворот он сказал тем нее чистым детским голосом: «Увидеть Клеа» — и снова утонул в неспокойном, лихорадочном молчании, от вздоха до тихого прерывистого вздоха.
Слуги говорили: «Слава Богу, здесь с нами доктор! Теперь с ним все будет в порядке!»
Бальтазар почувствовал, как на нем остановился взгляд Нессима. Он покачал головой безнадежно и мрачно и снова поцокал языком. Речь шла о часах, о минутах, секундах. Они дошли до дома, похожие на гротескную религиозную процессию, с телом младшего сына вместо символа веры. Всхлипывая и тихо подвывая, но в надежде и вере в воскрешение женщины неотрывно глядели на голову, упершуюся подбородком в грудь, на тяжко обвисшее тело — пурпурное покрывало прогнулось под ним, как парус под ветром. Нессим распоряжался, отдавая короткие команды вроде: «Осторожно!» или: «Потише на повороте!». Они внесли его в ту самую полутемную спальню, из которой он вышел сегодня утром, а Бальтазар уже вскрывал пакет с аптечкой первой помощи, хранившийся в шкафу на случай возможных несчастий на озере, в поисках иглы для подкожных впрыскиваний и склянки с морфием. Наруз хрипел и постанывал тихо. Глаза его были закрыты. Он, конечно же, не мог слышать короткого, тусклого телефонного разговора на дальнем конце дома — между Нессимом и Клеа.
«Но он умирает, Клеа».
Невнятный, на стон похожий звук, ей явно не хотелось ехать.
«Но я-то что могу поделать, Нессим? Он для меня — ничто, всегда так было и всегда так будет. Боже мой, как это мерзко, — ну, пожалуйста, Нессим, не заставляй меня ехать, а?»
«Нет, конечно же. Я просто подумал, ведь он же умирает…»
«Нет, если ты настаиваешь, чтобы я непременно приехала, я сочту себя просто не вправе…»
«Я ни на чем не настаиваю. Ему осталось жить всего ничего, Клеа».
