положение с сыном, чтобы его не отняли у ней. Даже скорее, как можно скорее
надо действовать, пока его не отняли у ней. Надо взять сына и уехать. Вот
одно, что ей надо теперь делать. Ей нужно было успокоиться и выйти из этого
мучительного положения. Мысль о прямом деле, связывавшемся с сыном, о том,
чтобы сейчас же уехать с ним куда-нибудь, дала ей это успокоение.
Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную,
где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в
белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой, с
выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был
похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.
Гувернантка имела особенно строгий вид. Сережа пронзительно, как это
часто бывало с ним, вскрикнул: "А,мама!" - и остановился в нерешительности:
идти ли к матери здороваться и бросить цветы, или доделать венок и с цветами
идти.
Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно стала рассказывать
проступок, сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она думала о том,
возьмет ли она ее с собою. "Нет, не возьму, - решила она. - Я уеду одна, с
сыном".
- Да, это очень дурно, - сказала Анна и, взяв сына за плечо, не
строгим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела на
него и поцеловала. - Оставьте его со мной, - сказала она удивленной
гувернантке и, не выпуская руки сына, села за приготовленный с кофеем стол.
- Мама! Я... я... не... - сказал он, стараясь понять по ее выражению,
что ожидает его за персик.
- Сережа, - сказала она, как только гувернантка вышла из комнаты, - это
дурно, но ты не будешь больше делать этого? Ты любишь меня?
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. "Разве я могу не
любить его? - говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе
обрадованный взгляд. - И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить
меня? Неужели не пожалеет меня?" Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть
их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
После грозовых дождей последних дней наступила холодная, ясная погода.
При ярком солнце, сквозившем сквозь отмытые листья, в воздухе было холодно.
Она вздрогнула и от холода и от внутреннего ужаса, с новою силою
охвативших ее на чистом воздухе.
- Поди, поди к Mariette, - сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и
стала ходить по соломенному ковру террасы. "Неужели они не простят меня, не
поймут, как это все не могло быть иначе?" - сказала она себе.
Остановившись и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины осины с
отмытыми, ярко блистающими на холодном солнце листьями, она поняла, что они
не простят, что всь и все к ней теперь будут безжалостны, как это небо, как
эта зелень. И опять она почувствовала, что душе у ней начинало двоиться. "Не
надо, не надо думать, - сказала она себе. - Надо собираться. Куда? Когда?
Кого взять с собой? Да, в Москву, на вечернем поезде. Аннушка и Сережа, и
только самые необходимые вещи. Но прежде надо написать им обоим". Она быстро
пошла в дом, в свой кабинет, села к столу и написала мужу:
"После того, что произошло, я не могу более оставаться в вашем доме. Я
уезжаю и беру с собою сына. Я не знаю законов и потому не знаю, с кем из
родителей должен быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я не
могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его".
До сих пор она писала быстро и естественно, но призыв к его
великодушию, которого она не признавала в нем, и необходимость заключить
письмо чем-нибудь трогательным остановили ее.
"Говорить о своей вине и своем раскаянии я не могу, потому что..."
Опять она остановилась, не находя связи в своих мыслях. "Нет, - сказала
она себе, - ничего не надо", и разорвав письмо, переписала его, исключив
упоминание о великодушии, и запечатала.
Другое письмо надо было писать к Вронскому. "Я объявила мужу", - писала
она и долго сидела, не силах будучи писать далее. Это было так грубо, так
неженственно. "И потом, что же могу я писать ему?" - сказала она себе. Опять
краска стыда покрыла ее лицо, вспомнилось его спокойствие, и чувство досады
к нему заставило ее разорвать на мелкие клочки листок с написанною фразой.
"Ничего не нужно", - сказала она себе и, сложив бювар, пошла наверх,
объявила гувернантке и людям, что она едет нынче в Москву, и тотчас
принялась за укладку вещей.
XVI
По всем комнатам дачного дома ходили дворники, садовники и лакеи,
вынося вещи. Шкафы и комоды были раскрыты; два раза бегали в лавочку за
бечевками; по полу валялась газетная бумага. Два сундука, мешки и увязанные
пледы были снесены в переднюю. Карета и два извозчика стояли у крыльца.
Анна, забывшая за работой укладки внутреннюю тревогу, укладывала, стоя пред
столом в своем кабинете, свой дорожный мешок, когда Аннушка обратила ее
внимание на стук подъезжающего экипажа. Анна взглянула в окно и увидала у
крыльца курьера Алексея Александровича, который звонил у входной двери.
- Поди узнай, что такое, - сказала она и с спокойною готовностью на
все, сложив руки на коленах, села на кресло. Лакей принес толстый пакет,
надписанный рукою Алексея Александровича.
- Курьеру приказано привезти ответ, - сказал он.
- Хорошо, - сказала она и, как только человек вышел, трясущимися
пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых
ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с конца. "Я
сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей
просьбы", - прочла она.Она пробежала дальше, назад, прочла все и еще раз
прочла письмо все сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей
холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не
ожидала.
Она раскаивалась утром в том, что' она сказала мужу, и желала только
одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И вот письмо это признавало
слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо
представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.
"Прав! прав! - проговорила она. - Разумеется, он всегда прав, он
христианин, он великодушен! Да, низкий, гадкий человек! И этого никто, кроме
меня, не понимает и не поймет; и я не могу растолковать. Они говорят:
религиозный, нравственный, честный, умный человек; но они не видят, что я
видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было
во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина,
которой нужна любовь. Не знают, как на каждом шагу он оскорблял меня и
оставался доволен собой. Я ли не старалась, всеми силами старалась, найти
оправдание своей жизни? Я ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже
нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что я не могу больше
себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что бог меня сделал такою,
что мне нужно любить и жить. И теперь что же? Убил бы он меня, убил бы его,
я все бы перенесла, я все бы простила, но нет, он..."
"Как я не угадала того, что он сделает? Он сделает то, что свойственно
его низкому характеру. Он останется прав, а меня, погибшую, еще хуже, еще
ниже погубит..." "Вы сами можете предположить то, что ожидает вас и вашего
сына", - вспомнила она слова из письма. "Это угроза, что он отнимет сына, и,
вероятно, по их глупому закону это можно. Но разве я не знаю, зачем он
говорит это? Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда
и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу
сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с
тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю, как
самая позорная, гадкая женщина, - это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать этого".
"Наша жизнь должна идти как прежде", - вспомнила она другую фразу
письма. "Эта жизнь была мучительна еще прежде, она была ужасна в последнее
время.Что же это будет теперь? И он знает все это, знает, что я не могу
раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю; знает, что, кроме лжи и обмана,
из этого ничего не будет; но ему нужно продолжать мучать меня. Я знаю его, я
знаю, что он, как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи. Но нет, я не
доставлю ему этого наслаждения, я разорву эту его паутину лжи, в которой он
меня хочет опутать; пусть будет что будет. Все лучше лжи и обмана!"
"Но как? Боже мой!Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина так несчастна,
как я?.."
