дополнительный смысл и особое символическое значение.
Сквозной знаковый мотив повести — мотив вина, к которому Ласарильо испытывает особое влечение со времени своей службы поводырем слепца и которое не раз «дарует» Ласаро жизнь. Вокруг «вина» выстраивается и центральный пассаж «Рассказа первого...» — эпизод с кражей напитка из кувшина слепца, в донышке которого Ласарильо проделывает дырку и высасывает вино через соломинку, пока хозяин прикрывает горлышко рукой, а также злобно-шутливое предсказание слепца о спасительной роли вина в жизни его слуги (см. с. 18—19, 26 наст. изд.). Вино, как и хлеб, — символические кровь и плоть Христовы, главные атрибуты таинства причастия (евхаристии), которое пародируется в «Рассказе втором...», где Ласарильо превращается в дьяволенка-трикстера, блаженствующего в хлебном раю и изгоняемого из него священником [364]. Путь из «хлебного рая» один — на землю, в Дом Скорби в Толедо, в кормильцы и наперсники хозяина-призрака. И — далее — в услужение к монаху-мерседарию, обстоятельства пребывания Ласаро у которого покрыты тайной: в «Рассказе четвертом...» на первом плане — башмаки, которые то и дело снашивает хозяин Ласарильо и которыми (надо думать — опять же сношенными) он однажды одаривает и слугу (здесь есть где разгуляться воображению критиков-фрейдистов, памятующих о том, что башмаки в испанском фольклоре означают сексуальную связь).
Всё в повести предстает в двойном, даже в тройном освещении. Всё раздваивается и раз-троивается, как раздваиваются анонимный автор и нарративное «я», нарратор и актант, адресат письма Ласаро и имплицитный читатель повести. И всё остается единым, неразделенным, причудливо переплетенным, всё отражает гротескный строй сознания героя в его обеих ипостасях, структуру народного сознания, не различающего верх и низ, материю и дух, сознания неокультуренного, необученного, «идиотического». И даже если В. Гарсиа де ла Конча частично прав, когда утверждает, что религиозность Ласаро-ребенка — это старохристианская религиозность (см.: García de la Concha 1981: 155—174), то эразмистским, косвенно-ироническим является авторский ракурс видения мира и человека, превратившегося из ренессансного конкистадора и творца в рекламного агента.
Ласаро-глашатай гордится своими жизненными успехами, якобы доказывающими, что благодаря талантам и добродетелям человек может добиться кое-чего в жизни. Добиться — вопреки своему отнюдь не знатному происхождению. Наглядный пример тому — он, Ласаро, рано лишившийся отца, сын мельника-вора и женщины, ставшей после гибели мужа прачкой и сожительницей негра-коновала. Очевидно, что простодушие, искренность, самооправдательная исповедальность послания Ласаро «Вашей Милости» окрашены авторским ироническим отношением к Ласаро — отцу семейства. Но в подростке Ласарильо (не такой уж он и ребенок, особенно по тогдашним представлениям!) все эти качества сохраняют свою привлекательность.
Ласаро как действующее лицо повести, как мальчик-поводырь слепца и слуга других господ, как Ласарильо (исп. суффикс «-ильо» имеет уменьшительно-ласкательное значение) в своих поступках прежде всего движим естественным чувством голода, инстинктом самосохранения (желание отомстить жестокому слепцу — первое и последнее проявление его агрессивности, продиктованной традиционным сюжетом). Мотив «голода», от которого ищет спасения мальчик, объединяет первые три рассказа из семи, составляющих повесть. Правда, в отношения Ласарильо и эскудеро, служба у которого знаменует финал его физических мучений (слепец не давал ему вина, священник — ни вина, ни хлеба, а у эскудеро самого не было ни того, ни другого, так что Ласарильо вынужден был просить милостыню на улице, чтобы накормить и себя, и хозяина), вкрадывается некое чуждое для пикарески начало: голодный Ласарильо жалеет своего голодного хозяина.
Движимый не только голодом и обидой, но и состраданием к ближнему, наделенный смирением, позволяющим ему с легкостью просить милостыню (попрошайничество в Испании того времени считалось вполне пристойным занятием, даже профессией), но еще не выродившимся в утрату собственного достоинства, остроумный и наблюдательный, простодушный и сметливый, Ласарильо — сама Природа, судящая людей и современные церковные установления с позиций естественных потребностей, здравого смысла и христианства в его исконной, не замутненной столетиями церковных толкований форме, о возрождении которой пеклись Эразм Роттердамский и его последователи.
«<...> Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых», — напоминает читателям-слушателям Мория (Глупость), героиня литературного шедевра Эразма Роттердамского «Похвальное слово Глупости» («Moriæ-Encomium, sive Stultitiæ Laus»; 1509), слова апостола Павла (Эразм 1971: 200; ср.: Кор. 1: 27). В сложном полижанровом генезисе и строении «Ласарильо» слово и мудрость Эразма, его дух свободного исповедания христианского вероучения присутствуют не столько в идеологически-препарированном виде, сколько в образе очень конкретной жанровой модели, на которую «Ласарильо» сориентирован не в меньшей, если не в большей, степени, нежели на автобиографическую эпистолу, исповедь и иные перволичные дискурсивные формы. Это — жанр пародийного похвального слова — энкомия [365], одной из популярнейших ренессансных разновидностей менипповой сатиры [366].
«Похвальное слово Глупости» («Похвала глупости» в пер. И. Губера) отличается от многочисленных пародийных восхвалений мужей-рогачей, воротников, блох, лихорадок и прочих достопримечательных вещей, сочинявшихся европейскими (в том числе испанскими) прозаиками и поэтами (тем же Мендосой или не раз навещавшим его в доме на Большом канале поэте-соотечественнике Гутьерре де Сетина) до и после Эразма тем, что у Эразма Глупость сама произносит хвалебную речь в свой адрес, ставя читателя перед необходимостью самостоятельно достраивать иронический контекст данной речи. При этом прямолинейность, однозначность восприятия и оценки слов Глупости исключаются. От читателя Эразма требуется иное: способность постоянно пере страиваться в новый регистр восприятия прочитанного (услышанного), умение улавливать относительность и изменчивость вещей и суждений, наслаждаться участием в игре в «обманки» и их разоблачении, которую ведет Мория.
Глупость у Эразма — сущность многоликая и парадоксальная. (Столь же извилиста и парадоксальна ее речь, передразнивающая ученые речи участников университетских споров, схоластических баталий и церковных проповедников.) Она — сама жизнь в ее природном, телесном обличье. Как следование зову плоти, как природно-дионисийское начало бытия, она — залог продолжения рода человеческого. И она же — не замутненная силлогизмами истинная Вера, основанная на любви к ближнему, на даре сочувствия и сострадания. Она — дар «блаженненьких», любимцев Господа. Глупость — это и особый вид безумия (столь сходного с безумием Дон Кихота) [367], и воплощение Здравого Смысла: «Дурак, <...> постоянно вращаясь в самой гуще жизни, приобретает <...> истинную рассудительность» (Эразм 1971: 144). Дурак лишен страха и стыда и обладает даром видеть вторую, внутреннюю, сторону вещей.
Любая вещь имеет два лица <...>. Снаружи как будто смерть, а загляни внутрь — увидишь жизнь, и наоборот, под жизнью скрывается смерть, под красотой — безобразие, под изобилием — жалкая бедность, под позором — слава, под ученостью — невежество, под мощью — убожество, под благородством — низость, под весельем — печаль, под преуспеянием — неудача, под дружбой —
