Последствия осуществления социально-политических утопий сказываются разновременно, тяжело отзываются во всех слоях населения, отбрасывают страну в то или иное Зазеркалье. Но в конце концов, хотя и с огромным трудом и невозвратимыми потерями, преодолеваются. Против них начинают выступать реальная жизнь, реальная история народа, которые не могут долго существовать в соответствии с выдуманными кем-то схемами и все равно рано или поздно берут свое. Попытка же отдельного человека выстроить собственную жизнь по придуманным им жестким правилам неизбежно ведет к личной трагедии, странным заблуждениям, непониманию окружающими и т. п. Мережковский, равно отрицавший убийственную затхлость и всепроникающую пошлость мещанского духа, бессильное высокомерие власть имущих и беззастенчивость молодого капитализма, безусловно, ратовал за радикальные перемены в жизни страны. Однако, в чем конкретно должны были состоять эти перемены, Дмитрий Сергеевич внятно сформулировать так и не смог. Вряд ли невнятность его взглядов происходила от недостаточной эрудиции или слабого знакомства с политическими течениями конца XIX – начала XX в. Дело, скорее всего, в другом – в небывалой высоте требований писателя к формам существования нового человеческого общежития при узости выбора средств для его успешного выстраивания.
Причем утопия Мережковского, как, впрочем, и декабристов, коллективна, т. е. речь идет обязательно обо всех согражданах вкупе, иначе не получится желаемого единообразия и утопия рухнет, не успев осуществиться. Однако в отличие от планов дворянских революционеров (которые как раз высоко ценили разноликость и разномыслие – еще один повод для их достойных уважения сомнений) у писателя коллективизм выступает еще и как форма глобализма, т. е. убеждения в том, что русское – это синоним и образец всемирного. Порой, правда, кажется, что он и сам осознавал утопичность своих теоретических построений, но ни на что другое, более приземленное, согласиться уже не мог и не хотел. Тоже ведь сомнения, но насколько судорожная неуверенность романиста и по сути, и по своим последствиям отличается от декабристских размышлений-споров.
Даже религиозная вера декабристов, по сравнению с верованиями Мережковского, проста и незатейлива. Они воспитывались под влиянием идей французского Просвещения, однако не стали русскими вольтерьянцами. Те были людьми злобными и ущербными, а все их взгляды сводились к богохульству и кощунству. По словам В. О. Ключевского, русский вольтерьянец не просто уходил из храма, сделавшись в нем лишним, а норовил перед уходом побуянить, все перебить, исковеркать и перепачкать.[92] Декабристы если и называли себя атеистами, то в подлинно просветительском значении этого слова: отрицая некоторые догматы христианства, они никогда не принижали значения и важности религиозного чувства как такового.
П.И.Пестель. Неизвестный художник (1820-е годы).
В 1821 г. А. С. Пушкин, встретившись в Молдавии с П. И. Пестелем, записал загадочные слова своего собеседника: «Сердцем я атеист, но мой разум противится этому». Что кроется за этой двойственностью мировоззрения одного из вождей декабристов? Христианство рассматривалось дворянскими радикалами не с позиции большей или меньшей «правильности» догматов, а с точки зрения его роли в выработке справедливых нравственно-социальных и нравственно-политических взглядов людей, в стирании межнациональных, а может быть, и межконфессиональных различий между ними. В их понимании, еще в большей степени – в ощущении христианство преображалось из «только религии» в исторический феномен, становившийся основанием образа жизни и мышления правильно понявших его индивидуумов, в некий образец высокой, но совершенно земной справедливости. Целью религии, по мнению прогрессистов, являлось осуществление на деле нравственного закона, т. е. действительного ограничения требованиями морали всякой власти, призыв к установлению общих и справедливых законов для всех людей и народов Земли. Будучи законченными западниками, они считали европейские порядки самыми прогрессивными именно потому, что те в основе своей вырастали из христианства.
Поэтому и Христос воспринимался размышляющей дворянской молодежью почти как романтический герой, претерпевший за высшую правду и показавший незабываемый пример своим последователям. Причем не тем, кто лишь молится ему и именует его Спасителем, а тем, кто готов, невзирая на сомнения и физические муки, пройти через все испытания ради победы подлинно христианских принципов в отношениях как между людьми вообще, так и между властью и подданными в частности. Иными словами, дворянские революционеры не призывали к построению Царства Божия на земле, понимая, что это совершенно нереально. Они брали в союзники религию как освященную веками живую справедливость, образец нравственности, видя и признавая в ней то, что поможет людям выстроить свое общежитие на более гуманных и достойных основаниях.
У Мережковского религиозные искания носят совершенно иной характер. Он настолько жаждал перемен, что разглядел некую «бессознательную религиозность» даже у российских радикалов и придумал для нее термин – «религиозный революционаризм». Будучи человеком сугубо книжным, существуя не столько в реальной жизни, сколько внутри эстетизированной культуры, Дмитрий Сергеевич отождествил Божественное начало с революционным движением, а антихристово – с реакцией. После этого «Бог и дьявол», «Христос и Антихрист» превратились лишь в названия политических направлений, потеряв, по сути, свое высшее, теологическое содержание.
Поэтому события 1905–1907 гг., а также Февраля 1917 г. писатель воспринял в целом с удовлетворением. Ведь, согласно его представлениям, только «честная революция» могла покончить с непрекращающимся «осквернением человечества». Он видел в революции великое духовное потрясение, призванное создать мир подлинной духовной свободы.
Честно говоря, надежды Мережковского не имели ничего общего с российскими событиями начала XX в. «Мы надеемся, – писал он, – не на государственное благополучие и долгоденствие, а на величайшие бедствия, может быть, гибель России как самостоятельного политического тела и на ее воскресение как члена вселенской Церкви, теократии».[93] Какова же была эта ожидаемая и воспеваемая писателем Церковь? Мировая история, согласно размышлениям Дмитрия Сергеевича, проходит в своем развитии три этапа. Первый из них – язычество с его культом плоти, сменяется вторым – церковным христианством, имеющим, к сожалению, мало общего с истинным учением Христа, поскольку требует умерщвления плоти и проповедует суровый аскетизм, исключающий интерес к мировой культуре, а значит, и знание ее достижений. Историческое христианство к началу XX в. исчерпало себя, и перед человечеством открылся третий этап – царство «Третьего Завета», соединения плоти и духа, торжество истинной любви и братства. Именно оно вместит в себя правду о земле, выразит в полной мере правду плоти и культуры, которые так долго игнорировались традиционным христианством.
Братоубийственная самодеятельность народных масс, бессмысленное столкновение лоб в лоб политических партий в Октябре 1917 г. настолько ужаснули писателя, что он категорически отверг саму возможность таких людей создать новое, гармоничное человеческое общежитие. Причем поразили его не хищная сытость и не зверская тупость победителей, а скука «земного рая», написанная, по его ощущениям, на их лицах, скука «царства Антихриста», при которой единственно насущной задачей становится истребление инакомыслящих. Реальный мир окончательно превратился для него в торжество Зверя, а причины этого гибельного падения нужно было искать в прошлом не только России, но и других стран Европы.
История стала представляться Дмитрию Сергеевичу лишь ареной ожесточенной борьбы христианского и нехристианского, точнее, религиозного по своей сути и безбожного начал. При этом самого Мережковского, как вы понимаете, трудно назвать истинно верующим православным, а может быть, и вообще христианином. В его призывах звучит не столько слово Божье, сколько страх перед дьяволом, т. е. ощущается явственный отзвук классического манихейства.[94] Ведь дьявол по ортодоксальным представлениям православных есть некое тяжкое испытание, во всяком случае, он никак не равен Богу по своим силам и возможностям.
Мережковский прекрасно знал библейские тексты, внимательнейшим образом проштудировал Евангелия, но его не удовлетворяли ни интерпретация их официальными церквами, ни организация и общественные позиции этих церквей. Писатель мечтал создать собственную «маленькую церковь», предназначенную исключительно для посвященных, которая должна была воздействовать на массы в единственно правильном направлении. А оно (это направление), как мы уже знаем, требовало решительной переделки людей, превращения каждого из них в Богочеловека, иначе невозможно было выполнить поставленную писателем перед человечеством задачу. Цель, безусловно, высокая, но чреватая непредсказуемыми последствиями, да и попросту недостижимая. Кроме того, как эти будущие богочеловеки должны были реально сосуществовать в едином пространстве? В конце долгого и трудного пути, который им предстояло пройти, писателю представлялось светское по форме государство, живущее по строго христианским канонам, правильно определенным и провозглашенным им, Дмитрием Сергеевичем Мережковским.
