И вот, стоя на мостике «Триапсика», он с этого высокого поста, достигнутого многолетним трудом и усердием, озирал лежавший перед ним Дублинский порт, окутанный туманом город и бесконечные мачты стоящих в гавани судов. Он возвращался домой после двух кругосветных путешествий и множества мелких рейсов, возвращался к своей жене, которую он не видел двадцать восемь месяцев, и к своему ребенку, которого он вовсе не видел, хотя тот уже ходил и говорил.
Внизу выстроились кочегары и палубная прислуга; все они толпились у дверей бака, как кролики в садке, в ожидании вызова доктора для осмотра. Это были по большей части китайцы, с плоскими, как у сфинксов, лицами и с неуклюжей походкой, словно башмаки были слишком тяжелы для их тощих ног.
Он смотрел на них, совершенно их не замечая, и, держа руки у козырька фуражки, машинально играл прядью своих седых волос. Не видел он их потому, что они представляли лишь задний план сцены, на которой возникали совсем другие, мирные видения; эти картины все время носились перед ним в те долгие теплые ночи, когда старый «Триапсик» рассекал воды океана, заливавшего водой его палубу, гонимый ветрами, окутанный туманом и поливаемый беспрестанными ливнями. Он всегда видел перед собой маленькую ферму — дом с прилегающими к нему крытыми соломой строениями; он видел детей, весело играющих на пороге, и свою добрую жену, которая или доила корову, или кормила кур; он слышал, как в соседней конюшне, принадлежащей его отцу, стучали копытами и ржали лошади, видел кругом поля, тщательно возделанные, простирающиеся до самого горизонта. Это была его любимая греза, его роман, его приключение, венец всех его мечтаний, высшая награда за бесконечные морские скитания, за то, что он исходил все моря, избороздил все воды своим пароходом-плугом.
Этот человек по своей простоте и по своим природным склонностям был настоящим земледельцем; его отец в свой семьдесят один год за всю свою жизнь ни разу не спал нигде, кроме своего родного дома на острове Мак-Джилле. Для капитана Мак-Эльрата эта жизнь казалась идеалом, и он удивлялся, как могут другие без всякого принуждения, по собственной воле бросать фермы и пускаться в плавание. Сам он так много путешествовал, что весь мир представлялся ему деревней, а сам он чувствовал себя вроде деревенского башмачника, сидящего в своей лавчонке. Перед его мысленным взором расстилались улицы в сотни миль длиной, пожалуй, даже еще длиннее; он видел повороты, огибавшие опасные места или ведущие в тихие заливы и бухты; видел перекрестки, от которых одна дорога вела в страну цветов, в теплые моря, другая — к вечным туманам, страшным бурям, гибельным подводным рифам. Большие освещенные города представлялись ему как бы магазинами на этих улицах — магазинами, где можно было возобновить запас угля, сдать груз, получить привет от лондонских хозяев, направиться еще куда-нибудь в поисках груза. Но вспоминать все это капитану было очень скучно, и если бы оно не служило для него источником существования, то не представляло бы решительно никакого интереса.
В последний раз капитан виделся со своей женой в Кардифе, двадцать восемь месяцев назад, он тогда отплыл в Вальпараисо с грузом угля в девять тысяч тонн, который и доставил благополучно до места назначения. Из Вальпараисо ему пришлось порожняком плыть в Австралию: шесть тысяч миль при бурной погоде — не шуточное плавание. Оттуда он махнул — опять с углем — в Орегон — семь тысяч миль; потом с разным грузом — в Японию и Китай. Из Китая путь лежал на Яву, где погрузили сахар, предназначавшийся для Марселя. Из Марселя направились на восток и зашли в Черное море; затем с грузом марганца — в Балтимор; по дороге задержали бури, и, чтобы пополнить запас иссякшего угля, понадобилось завернуть на Бермуды; затем — срочный фрахт в Норфолк, Виргинию, где он погрузил тайком контрабандный уголь, после чего отплыл в южную часть Африки под наблюдением германского надсмотрщика, приставленного к нему по каким-то таинственным соображениям. Из Южной Африки он поплыл на Мадагаскар. При этом надсмотрщик высказал опасение, что русскому флоту может понадобиться уголь, и приказал делать не более четырех узлов в час. Бесконечная путаница, задержки; остановки, дипломатические осложнения и толки во всем мире о контрабанде старого «Триапсика». Затем — в японский военный порт Сасебо; оттуда — снова в Австралию; еще один срочный фрахт и смешанный груз, забранный в Сиднее, Мельбурне для доставки на остров Св. Маврикия, Лорензо-Маркез, Дурбэн, в бухту Алгоа и Капштадт. Оттуда — на Цейлон за распоряжениями, потом — в Рангун за грузом риса для Рио-де-Жанейро. Затем — в Буэнос-Айрес за маисом, который надлежало доставить в Великобританию или на континент, с остановкой в Сан-Висенте, где он получил приказ идти в Дублин. И вот два года и четыре месяца — восемьсот пятьдесят дней согласно корабельному журналу он беспрерывно плавал взад и вперед по бесконечным морским улицам. Теперь он опять приплыл в Дублин. Усталость давала себя знать.
К «Триапсику» подошел маленький катер, и под громкие крики команды старый морской скиталец был введен в порт. Канаты, брошенные с кормы и с носа, шлепнулись на берег. Судно причалило, и уже группа веселых зевак толпилась на берегу.
— Стоп машина! — скомандовал капитан Мак-Эльрат тихим голосом. Третий помощник передал его команду в машинное отделение.
— Давай сходни! — приказал второй помощник и, когда это было исполнено, произнес: — Готово!
Это «готово» означало роспуск команды — поставить сходни было последней задачей. Путешествие окончилось. Весь экипаж с нетерпением бросился к своему, уже приготовленному багажу. Все люди давно мечтали о твердой земле, как и капитан. Мак-Эльрат простился с лоцманом и направился к своей каюте. На палубе уже стояли таможенные чиновники, инспектор, конторские служащие, полицейские агенты.
— Вы дали знать моей жене? — спросил капитан агента вместо того, чтобы поздороваться.
— Мы послали ей телеграмму, как только узнали о вашем прибытии.
— По всей вероятности, она приехала с утренним поездом, — заключил капитан и вошел в свою каюту, чтобы умыться и переодеться.
Он в последний раз поглядел вокруг, и его взгляд остановился на двух фотографиях — жены и ребенка, которого он еще не видел. Он заглянул и в кают-компанию, со стенами, украшенными кедровыми панелями, и вспомнил, как во все продолжение этого скучного путешествия он обедал здесь за этим длинным столом, за которым умещались десять человек. За столом никогда не было ни смеха, ни споров, ни оживленных бесед. Капитан обычно ел быстро и молча. Он был еще молчаливее, чем прислуживавшие ему азиаты. Капитану вдруг стало невыносимо жутко при мысли, как одинок он был за эти два года и четыре месяца. Он ни с кем не делился своими тревогами. Его помощники были слишком молоды и легкомысленны, а штурман отличался глупостью. Не с кем было даже посоветоваться. Его единственной спутницей за все это время была ответственность. С ней он сидел рядом за ужином, с ней разгуливал по палубе, с ней ложился спать.
— Ну, — пробормотал он своей страшной компаньонке, — теперь я с тобой разделался! По крайней мере, на некоторое время.
Отпустив на берег матросов, нагруженных мешками, он с обычной своей медлительностью передал все дела в агентстве. От предложения выпить вина он отказался, а попросил себе молока с содовой водой.
— Я хоть и не член общества трезвости, — заметил он, — но всю жизнь терпеть не мог ни пива, ни виски.
После полудня, выплатив жалованье своей команде, он пошел в частную контору, где, как он знал, ожидала его жена.
Он прежде всего глянул на нее, хотя ему очень хотелось хорошенько рассмотреть сидевшего рядом с ней ребенка. Он крепко обнял ее и поцеловал, а потом долго смотрел ей в лицо, удивляясь, как мало она изменилась за это время. По мнению жены, капитан Мак-Эльрат был очень добр и чуток, хотя офицеры и матросы считали его раздражительным и желчным.
— Ну, Анни, как дела? — спросил он, привлекая ее к себе.
И опять он невольно отстранился от нее, от этой почти незнакомой женщины, которая в течение уже десяти лет была его женой. Она была для него почти чужой — более чужой, чем его китайская прислуга. Его помощники, с которыми он виделся ежедневно в продолжение восьмисот пятидесяти дней, были ему гораздо ближе, чем жена. За десять лет супружества капитан провел с женой всего лишь девять недель. Возвращаясь домой, он каждый раз как бы заново знакомился с нею. Такова была участь всех людей, призванных вспахивать соленые поля морей. Все они очень мало знали своих жен и почти совсем не знали своих детей. Близорукий Мак-Ферсон, старший механик, рассказывал, как однажды его прогнал из дому собственный четырехлетний сын, ни разу в жизни не видевший отца.
— Вот какой у нас малютка, — произнес капитан, не совсем уверенно протягивая руку, чтобы потрепать ребенка по щеке. Но мальчик отстранился от него и потянулся к матери, как бы ища защиты.
