Глава XLIV
Мистер Морз повстречался с Мартином в вестибюле гостиницы «Метрополь». Случайно ли он пришел туда, или он втайне надеялся встретить Мартина Идена, — Мартин склонялся в пользу второго предположения, — но, как бы то ни было, мистер Морз пригласил его обедать, — мистер Морз, отец Руфи, который отказал ему от дома и расстроил его помолвку.
Мартин не рассердился на него. Но никакого злорадства он тоже не испытал. Он снисходительно выслушал мистера Морза, думая о том, как тот должен был себя сейчас чувствовать. Он не отклонил приглашения. Он только поблагодарил и справился о здоровье всей семьи, в особенности миссис Морз и Руфи. Мартин произнес это имя свободно, без запинки, и втайне изумился, что кровь не бросилась ему в голову, а сердце не забилось быстрее.
Приглашения к обеду сыпались со всех сторон. Искали случая познакомиться с Мартином только для того, чтобы пригласить его к обеду. Мартин относился к этому все с тем же недоумением. Даже Бернард Хиггинботам вдруг пригласил его. Это озадачило его еще больше. Мартин вспомнил, как в те дни, когда он почти умирал с голоду, никому не пришло в голову пригласить его обедать. А тогда он так нуждался в этом, так ослабел от голода! Тут был какой-то глупейший парадокс. Когда он неделями сидел без обеда, никто не приглашал его, а теперь, когда у него хватило бы денег на сто тысяч обедов, к тому же он вовсе утратил аппетит, — его звали обедать направо и налево. Почему? Никаких особенных заслуг у него не появилось. Он был все тот же. Все его произведения были написаны уже давно, в те самые голодные дни, когда господа Морзы называли его лентяем и предлагали ему стать клерком в конторе. А ведь они и тогда знали о его работе Руфь показывала им каждую рукопись, которую он давал ей читать. И они сами читали эти рукописи. А теперь благодаря тем же самым произведениям его имя попало в газеты, и благодаря тому, что его имя попало в газеты, он стал для них желанным гостем.
Одно было совершенно очевидно: Морзам не было никакого дела ни до самого Мартина Идена, ни до его творчества. И если они и искали его общества, то не ради него самого и не ради его произведений, а ради славы, которая теперь окружила Мартина ореолом, а может быть, им внушали уважение и те сто тысяч долларов, которые лежали у него на текущем счету в банке. Это было обычным явлением в буржуазном обществе, и странно было бы ожидать от этих людей иного. Но Мартин был горд. Ему не нужно было такой оценки. Он хотел, чтобы оценили его самого или его произведения, что было в сущности одно и то же. Так именно ценила его Лиззи. Даже его произведения не имели для нее особой цены; все дело было в нем самом. Так же относился к нему и Джимми, и вся его старая компания. Они в былые дни не раз доказывали ему свою бескорыстную преданность, — доказали ее и теперь, на воскресном гулянье в Шелл-Моунд-парке. На все его писания им было наплевать. Они любили его, Марта Идена, славного малого и своего парня и за него были готовы пойти в огонь и в воду.
Иначе было с Руфью. Она полюбила его ради него самого, это было вне всякого сомнения. Но как ни дорог был он ей, буржуазные предрассудки оказались для нее дороже. Она не сочувствовала его творчеству главным образом потому, что оно не приносило ему дохода. С этой точки зрения она оценила его «Сонеты о любви». И она тоже требовала, чтобы он поступил на службу. Правда, на ее языке это называлось «занять положение», но ведь сущность была одна и та же, и Мартин даже предпочитал прежнее название. Мартин читал ей все свои вещи: читал поэмы, повести, статьи, «Вики-Вики», «Позор солнца» — все. А она с неизменным упорством советовала ему поступить на службу. Всемогущий боже! Как будто он и без этого не работал как вол, лишая себя сна, перенапрягая силы только для того, чтобы стать, наконец, достойным ее!
Так ничтожное обстоятельство превращалось в большое и значительное. Мартин чувствовал себя здоровым и бодрым, ел нормально, спал вволю, но ничтожное обстоятельство не давало ему покоя «Давным-давно!» Эта мысль сверлила его мозг. Сидя напротив Бернарда Хиггинботама за одним из воскресных обедов, Мартин едва удерживался, чтобы не закричать:
«Ведь это все было сделано давным-давно! И вот вы наперерыв кормите меня, а когда-то вы предоставляли мне умирать с голоду, отказывали мне от дома, знать меня не хотели, только за то, что я не шел служить. А все мои вещи уж тогда были написаны. Теперь, когда я говорю, вы не спускаете с меня благоговейных взоров, ловите каждое изрекаемое мною слово. Я говорю вам, что вы жалкие душонки, а вы, вместо того чтобы обидеться, сочувственно киваете головой и чуть ли не благодарите меня. Почему? Потому что я знаменит! Потому что у меня много денег! А вовсе не потому, что я — Мартин Иден, славный малый и не совсем дурак. Если бы я сказал, что луна сделана из зеленого сыра, вы бы немедленно согласились с этим, во всяком случае не стали бы мне противоречить, потому что у меня есть целые груды золота. А ведь работа, за которую я их получил, была сделана давным-давно, в те самые дни, когда вы плевали мне в лицо и втаптывали меня в грязь!»
Но Мартин не крикнул этого. В глубине души он тосковал и возмущался, но с губ не сходила терпеливая улыбка. Хиггинботам начал говорить. Он — Бернард Хиггинботам — добился всего сам и гордится этим Никто не помогал ему, и он никому ничем не обязан. Он добропорядочный гражданин, содержит большую семью. А эта лавка, приносящая теперь порядочный доход, процветает благодаря его — Бернарда Хиггинботама — стараниям. Он любил свою лавку, как иной муж любит спою жену. Он разоткровенничался с Мартином, стал рассказывать, чего ему стоило оборудовать лавку и поставить дело на рельсы. А кроме того, у него есть планы, широкие планы. Население в квартале увеличивается. Лавка не может обслуживать всех. Будь у него липшее помещение, он мог бы ввести некоторые новшества и увеличить доход. И он это сделает, но прежде всего ему необходимо купить соседний участок и построить еще один двухэтажный дом. Верхний этаж он будет сдавать, а нижний присоединит к лавке. Даже глаза у него заблестели, когда он заговорил о своей новой вывеске, которая протянется через оба фасада.
Мартин почти не слушал. Припев «давным-давно» продолжал звенеть у него в ушах. Этот припев положительно сводил его с ума, но он никак не мог от него отделаться.
— Сколько, ты сказал, это должно стоить? — спросил он вдруг.
Его зять оборвал свою речь и выпучил на него глаза. Он вовсе и не говорил о том, сколько это будет стоить, но если Мартину это интересно, он приблизительно может сказать.
— По теперешним ценам, — сказал он, — это может обойтись тысячи в четыре.
— Включая вывеску?
— Вывески я не считал. Был бы дом, а вывеска будет!
— А земля?
— Еще тысячи три.
Проводя языком по пересохшим губам и нервно шевеля пальцами, смотрел Бернард Хиггинботам, как Мартин писал чек. Написав, Мартин передал его Хиггинботаму. Чек был на семь тысяч долларов.
— Я… я могу предложить тебе не более шести процентов, — пробормотал Хиггинботам хриплым от волнения голосом.
Мартин хотел рассмеяться, но вместо этого спросил:
— А сколько это будет?
— А вот сейчас подсчитаем. Шесть процентов… шестью семь — четыреста двадцать.
— Значит, в месяц придется тридцать пять долларов? Хиггинботам кивнул утвердительно.
— Ну-с, если ты не возражаешь, то мы сделаем так. — Мартин при этих словах взглянул на Гертруду. — Можешь оставить себе весь основной капитал безвозвратно, но с условием тратить тридцать пять долларов в месяц на хозяйственные расходы. На эти деньги можно нанять кухарку и прачку. Одним словом, семь тысяч твои, если ты гарантируешь мне, что Гертруда не будет больше исполнять грязную работу. Согласен?
Мистер Хиггинботам обиделся. Требование, чтобы его жена не исполняла тяжелой работы, показалось ему оскорбительным. Великолепный подарок был только средством позолотить пилюлю, и горькую пилюлю! Чтобы жена не работала! Это его взбесило.
— Как хочешь, — сказал Мартин. — Тогда я буду платить эти тридцать пять долларов в месяц, но…
Он протянул руку за чеком, но Бернард Хиггинботам поспешно накрыл его рукой и воскликнул:
— Я согласен! Согласен!
Садясь в трамвай, Мартин почувствовал усталость и отвращение. Он оглянулся на крикливую вывеску «Свинья, — пробормотал он, — какая свинья!»
Когда в одном из журналов появилась «Гадалка», украшенная рисунками первоклассных художников, то Герман Шмидт вдруг забыл, что он назвал некогда это стихотворение непристойным. Он рассказывал всем и каждому, что стихотворение было написано в честь его жены, и постарался, чтобы слух этот не миновал ушей газетного репортера. Репортер не замедлил явиться в сопровождении фотографа и зарисовщика. В результате в одном из воскресных номеров появился значительно приукрашенный портрет Мэриен со множеством интимных подробностей из жизни Мартина Идена и его семьи и с полным текстом «Гадалки», перепечатанным с особого разрешения журнала. Это произвело фурор во всей округе, и все окрестные домохозяйки гордились знакомством с сестрой великого писателя, а те, которые не имели этой чести, торопились исправить свою ошибку. Герман Шмидт потирал руки и даже заказал новый станок для мастерской.
