Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески

Есть только два вида совершенства: простота и гармония. Совершенство этой души заключается в легкой, казалось бы, игривой, но в то же время бесконечно сложной, поразительно таинственной и безупречной гармонии бесчисленного множества составляющих ее частиц. Ищешь определения, чтобы постичь искрометное богатство его творчества, но с отчаянием убеждаешься, что называешь лишь предметы, до которых этот крылатый дух снизошел на какое-то мгновение. Набрасываешься на его слова, чтобы их исследовать и классифицировать, но за словами видишь мудрое и насмешливое лицо, лицо бога и сатира, со снисходительной улыбкой взирающего на твои усилия: «Как? Ты хочешь поймать меня на слове? Взгляни на самое ничтожное из чудес, которое я им творю, и потом реши, стоит ли отваживаться на борьбу против меня моим же оружием!»

Рационалист, высмеивающий бессилие разума; скептик, сладкозвучнее и радостнее всего говорящий устами неискушенных; социалист и одновременно эпикуреец; как назвать и определить столь сложный дух? Назовите его просто духом, духом живым и жизнетворным. Ибо он одухотворяет все, чего ни коснется; и веточка, на которую он садится, цветет и приносит плоды. Нет мертвого прошлого; даже пыль на старых книгах не мертва — взвихренная крыльями дарующих жизнь духов, она пускается в лучезарный танец. Нет мертвых истин, а всякая живая истина упруга, полна зеленого сока и сгибается под чрезмерной тяжестью духа. Это скепсис от избытка жизни: ни на чем не располагаться грузно и неподвижно, радоваться упругости вечно зеленого древа жизни и покачиваться на ветру, который веет вечно.

Птица Олимпа, окрыленный дух, к какому отряду и роду причислить тебя? Ты не из рода Зевсова орла, ты не любишь бурь и варварской силы молний. Ты — мудрая горлица богини красоты; платоник, нежными перстами тебя вскормил великий Эрос. Или ты ученая сова Афины: благоуханными ночами восседал ты на всех книгах, созданных людским безумием, и нет ничего неведомого тебе, о дух александрийский! И при всем том в тебе жив парижский воробьишка с Quai Malaquais[254], пернатый товарищ нищих Кренкебилей, эксперт по чердачным каморкам, непоседливый и развязный философ с родной кровли. Никогда не залетал ты так высоко, чтобы потерять из виду человека; но всегда высматривал его с высоты… по крайней мере, с высоты гениальнейших человеческих идей, на верхушках которых ты так любил раскачиваться. Суверенный дух, на какие высоты могли бы вознести тебя твои могучие крылья! Но ты никогда не решался упустить из виду человека. Это твой безграничный Эрос, любовь к человеку в его слабости, ничтожности и запальчивости; вот что делает тебя снисходительным и скептическим, всеотрицающий и нежным, насмешником и эклектиком, археологом и поэтом; единственное, что в тебе поддается определению, дух неукротимый и кристальный, — это не ты сам, а твое неизменно любовное и терпимое, мудрое и великодушное отношение к человеку.

Как? Он мертв? Оставьте, я не верю этому: Анатоль Франс не может умереть. Скорее я бы поверил, что он никогда не жил и что сам тысячелетний, зрелый и умудренный опыт Франции и латинской расы писал эти светлые и остроумные книги. Я могу открыть их на любой странице: нигде нет ни слова, которое наводило бы на мысль о неподвижности, беспамятстве и распаде. Везде торжествует не грубая жизнь или грубая смерть, а дух, сознание, разум, проясненная и совершенная ценность человеческого интеллекта. Я могу представить гибель героя, конец любви, распад и исчезновение красоты; но дух, слышите, дух в своем совершенстве и своей мудрости нетленен.

Автор этих строк торжественно провозглашает, что утверждение, будто американскому романисту, создателю «Американской трагедии», Теодору Драйзеру исполняется сегодня шестьдесят лет, судя по всему, ошибочно. Мы видели его в Праге года четыре назад и решили, что этому сильному и плечистому молодцу может быть лет этак сорок или немногим больше; впрочем, даже для сорокалетнего мужчины Теодор Драйзер казался удивительно наивным. К нам он попал не случайно; его мать родилась в Моравии и, говорят, еще молилась по-чешски. Сам Драйзер, внешне стопроцентный американец, в своем творчестве обнаруживает следы этой европейской наследственности. «Американская трагедия», первый его большой успех, чем-то — отдаленно, но неотвязно — напоминает Достоевского. А резкая критика американской юстиции, которая занимает добрую половину этого могучего романа, ставит Драйзера в один ряд с такими беспокойными представителями американского духа, как Менкен[256], Синклер и другие, с теми, кто срывает маску с благодушного американского оптимизма и обнажает под ней полную горечи, мучительную действительность. Если Драйзеру в самом деле шестьдесят лет, то будем надеяться, что недавний успех его романов не повредит ему и не помешает вскрывать еще более глубокие пласты американской жизни. Мы приветствуем его отчасти и как нашего земляка.

Прямой, костлявый, с несколько суровым выражением лица. Но когда вы пристальнее вглядитесь в эти жесткие черты, то прочтете в них что-то мальчишески открытое и бесхитростное. Особенно привлекательны в облике великого немецкого прозаика прямодушие и простота, свойственная северянам сдержанность и самообладание, сдобренное абсолютно непоказной откровенностью. Он хороший оратор, но пафос чужд ему. Выступая, он почти непроизвольно начинает говорить о том, что у него на сердце, чем он озабочен сегодня, к чему обращены дух и помыслы человека, со всей полнотой и ответственностью живущего современными интересами. Он пришел в Пен-клуб как писатель к писателям, но то, что он там сказал и хотел сказать, было прежде всего политическим кредо, кредо одного из тех, кого теперь принято называть «das andere Deutschland»[258] — кредо демократии, мира и взаимопонимания. В том, кто был знаком нам как автор мудрых и обстоятельных романов, мы увидели цельного человека. Манн-писатель давно нашел к нам дорогу. Можно надеяться, что все чаще будет находить ее, становясь нам все ближе, и Манн-человек.

Гете — поэт. Гете — естествоиспытатель. Гете — драматург. Гете — советник двора. Гете — рисовальщик. Гете — мыслитель. Гете — археолог. Гете — гражданин мира. Гете — романтик. Гете — классик. Гете — человек. Нынче столько напишут о каждом из этих Гете, что будет уместным напомнить о некотором специфическом и весьма существенном обстоятельстве: это все один и тот же Гете. Для бессмертия достаточно того, что Гете был поэтом, но для самого Гете этого оказалось мало. Веймарский мастер на все руки — не первый и не последний, но зато прекраснейший образец редкого человеческого типа. Он представляет собой тип человека всестороннего, деятельно увлеченного многообразными интересами и наделенного универсальным интеллектом. Это all round[259] человек в области духа. Человек, душевные силы которого развернулись полностью. Цельный человек среди миллионов ходячих однобокостей. Вечен не только «Фауст» или «Вертер», вечна не только совершенная, можно сказать, божественная красота стихотворений Гете, вечен и никогда не утратит своего значения тот лишенный какой бы то ни было ограниченности духовный тип, который он собой представлял. Это было полное и целостное воплощение возможностей человека, не чуждого ни одной из областей творчества. Чем настойчивее в современную эпоху посягают на наши души односторонность, узкая специализация и строгий профессионализм, тем ярче сверкает почти мифический идеал универсального человека, олицетворяемый Гете. И было бы очень жаль, если только день юбилея озарит блестящий пример великого веймарца. Пусть и сегодня и завтра дух Гете ведет нас в светлый и безграничный мир культурного синтеза.

Это был хрупкий и тихий человек с благородными чертами лица, чем-то напоминавшего лицо священника; очень сдержанный, очень внимательный; требования такта, предупредительность к другим, казалось, опутывали его по рукам и ногам; джентльмен до мозга костей; последний бард и стопроцентный представитель викторианского патрициата, той старой рафинированной буржуазии, которая на закате своей славы с элегической грустью оглядывается назад, на своих сильных и властных отцов, потомков состоятельных дорсетских фермеров, — таков сам Голсуорси, и таково его творчество. Он был поразительно похож на свои книги: та же грусть, то же несколько пассивное благородство, та же уравновешенность безмятежного и задумчивого наблюдателя всего преходящего, та же покорная печаль были написаны на его просветленном, утонченном лице и на страницах его спокойной, навеянной воспоминаниями «Саги». Его «Сага» какое-то время владела образованным миром; но сейчас мы думаем о ней как о чем-то далеко и безвозвратно минувшем: помилуй бог, последняя дремота старого мистера Форсайта, смерть дряхлого пса, почти члена семьи, тихий уход разных дядюшек и тетушек — все это тронуло и нас, но было уже в каком-то давнем, ином мире.