Палачъ закрылъ трапъ, снова нажавъ шишку, и когда выпрямился, примѣтилъ, что тюрьма полна дыму.
— Что это? — спросилъ онъ алебардщиковъ, — Откуда этотъ дымъ?
Тѣ не знали и, удивившись, поспѣшили отворить дверь тюрьмы. Всѣ коридоры были наполнены густымъ удушливымъ дымомъ; въ испугѣ кинулись они къ потайному ходу и вышли на четыреугольный дворъ, гдѣ ждало ихъ страшное зрѣлище.
Сильный пожаръ, раздуваемый крѣпкимъ восточнымъ вѣтромъ, охватилъ уже военную тюрьму и стрѣлковую казарму. Вихри пламени вились по каменнымъ стѣнамъ, надъ раскаленной кровлей и длинными языками выбивались изъ выгорѣвшихъ оконъ. Черныя башни Мункгольма то краснѣли отъ страшнаго зарева, то исчезали въ густыхъ клубахъ дыма.
Сторожъ бѣжавшій по двору, разсказалъ въ попыхахъ палачу, что пожаръ вспыхнулъ во время сна часовыхъ Гана Исландца, въ кельи чудовища, которому неблагоразумно дали соломы и огня.
— Вотъ несчастіе то, — вскричалъ Оругиксъ: — теперь и Ганъ Исландецъ ускользнулъ отъ меня. Негодяй навѣрно сгоритъ! Не видать мнѣ его тѣла, какъ своихъ двухъ дукатовъ!
Между тѣмъ, злополучные стрѣлки Мункгольмскаго гарнизона, видя близость неминуемой смерти, столпились у главнаго входа, запертаго наглухо на ночь. На дворѣ слышались ихъ жалобные стоны и вопли. Ломая руки высовывались они изъ горящихъ оконъ и кидались на дворъ, избѣгая одной смерти и встрѣчая другую.
Пламя яростно охватило все зданіе, прежде чѣмъ подоспѣли на помощь остатки гарнизона. О спасеніи нечего было и думать. По счастію, строеніе стояло отдѣльно отъ прочихъ зданій; пришлось ограничиться тѣмъ, что прорубили топорами главную дверь, но и то слишкомъ поздно, такъ какъ когда она распахнулась, обуглившаяся крыша рухнула съ страшнымъ трескомъ на несчастныхъ солдатъ, увлекая въ своемъ паденіи прогорѣвшіе полы и потолки. Все зданіе исчезло тогда въ вихрѣ раскаленной пыли и дыма и замерли послѣдніе слабые стоны жертвъ.
Къ утру на дворѣ возвышались лишь четыре высокія стѣны, почернѣлыя и еще теплыя, окружающія страшную груду пожарища, гдѣ еще тлѣлись головни, пожирая другъ друга какъ дикіе звѣри въ циркѣ.
Когда развалины нѣсколько остыли, принялись разрывать ихъ и подъ грудою каменьевъ, бревенъ и скрученныхъ отъ жара скобъ нашли массу побѣлѣвшихъ костей и изуродованныхъ труповъ. Тридцать солдатъ, по большей части искалѣченныхъ, вотъ все, что осталось отъ прекраснаго Мункгольмскаго полка.
Раскапывая развалины тюрьмы, добрались наконецъ до роковой кельи Гана Исландца, откуда начался пожаръ. Тамъ нашли останки человѣческаго тѣла, лежавшаго близъ желѣзной жаровни, на разорванныхъ цѣпяхъ. Примѣтили только, что въ пеплѣ лежало два черепа, хотя трупъ былъ одинъ.
Блѣдный и взволнованный графъ Алефельдъ большими шагами расхаживалъ по своему кабинету, мялъ въ рукахъ пакетъ съ письмами, которыя только что прочелъ, и топалъ ногою въ мраморный полъ, устланный коврами съ золотой бахромой.
Въ углу комнаты въ почтительномъ отдаленіи стоялъ Николь Оругиксъ, одѣтый въ позорную багряницу, съ войлочной шляпой въ рукахъ.
— Ну, Мусдемонъ, удружилъ же ты мнѣ! — пробормоталъ канцлеръ сквозь зубы, скрежеща ими отъ ярости.
Палачъ робко устремилъ на него свой тупой взглядъ.
— Вы довольны, ваше сіятельство?..
— Тебѣ что нужно? — спросилъ канцлеръ, раздражительно обратившись къ нему.
Палачъ, обнадеженный и польщенный вниманіемъ канцлера, просіялъ и ухмыльнулся.
— Что мнѣ нужно, ваше сіятельство? Да мѣстечко копенгагенскаго палача, если ваша милость захочетъ вознаградить меня за пріятныя извѣстія, которыя я вамъ доставилъ.
Канцлеръ позвалъ двухъ алебардщиковъ, дежурившихъ у дверей кабинета.
Взять этого негодяя, который смѣетъ нагло издѣваться надо мною.
Стража потащила Николя, остолбѣневшаго отъ изумленія и страха.
— Ваше сіятельство… — простоналъ онъ.
— Ты больше не палачъ Дронтгеймскаго округа! Я лишаю тебя диплома! — перебилъ канцлеръ, съ силой захлопнувъ за нимъ дверь.
Канцлеръ снова схватилъ письма, съ бѣшенствомъ читалъ и перечитывалъ ихъ, какъ бы упиваясь нанесеннымъ ему позоромъ; въ этихъ письмахъ заключалась старая переписка графини Алефельдъ съ Мусдемономъ.
Сомнѣнія быть не могло: почеркъ былъ Эльфегіи. Графъ убѣдился воочію, что Ульрика не его дочь, что столь любимый имъ Фредерикъ быть можетъ не былъ его сыномъ. Несчастный графъ былъ наказанъ въ той гордости, подъ вліяніемъ которой возымѣлъ преступныя умыслы.
Мало того, что мщеніе не удалось ему, онъ увидѣлъ какъ рухнули его честолюбивыя мечты, что прошлое запятнано позоромъ, а будущее умерло на всегда. Онъ хотѣлъ погубить враговъ своихъ, но добился лишь гибели сообщника, утратилъ власть и даже права мужа и отца.
Онъ захотѣлъ, наконецъ, въ послѣдній разъ увидѣть несчастную, обманувшую его жену. Поспѣшно прошелъ онъ по обширнымъ заламъ, сжимая письма въ рукахъ, какъ будто держалъ порохъ. Внѣ себя отъ ярости распахнулъ онъ дверь комнаты Эльфегіи и вошелъ… Виновная жена только что узнала отъ полковника Ветгайна подробности страшной гибели сына своего Фредерика.
Несчастная мать лишилась разсудка.
Цѣлыхъ двѣ недѣли происшествія, которыя мы только что разсказали читателю, были предметомъ разговоровъ въ Дронтгеймѣ и Дронтгеймской области. Ихъ судили и рядили каждый день съ новыхъ сторонъ. Городское населеніе, столь жадно ждавшее семь смертныхъ казней, уже отчаялось насладиться этимъ зрѣлищемъ, а полуслѣпыя старыя бабы стали увѣрять, что въ ночь страшнаго пожара казармы видѣли какъ Ганъ Исландецъ съ хохотомъ вылетѣлъ изъ пламени и столкнулъ ногой пылающую кровлю зданія на мункгольмскихъ стрѣлковъ.
Послѣ продолжительнаго для Этели отсутствія, Орденеръ снова явился въ башню Шлезвигскаго Льва въ сопровожденіи генерала Левина Кнуда и священника Афанасія Мюндера.
Въ эту минуту Шумахеръ, опираясь на руку дочери, прогуливался по саду. Трудно было молодымъ супругамъ удержаться, чтобы не кинуться другъ другу въ объятія, но все таки они удовольствовались значительнымъ взглядомъ.
Шумахеръ съ волненіемъ пожалъ руку Орденера и радушно привѣтствовалъ остальныхъ посѣтителей.
— Молодой человѣкъ, — сказалъ старый узникъ: — да благословитъ Господь твое возвращеніе.
— Я только что прибылъ сюда, — отвѣтилъ Орденеръ —
— Что ты хочешь сказать? — спросилъ старикъ съ удивленіемъ.
— Я прошу руки вашей дочери.
— Моей дочери! — вскричалъ узникъ, обернувшись къ зардѣвшейся и трепещущей Этели.
— Да, я люблю вашу Этель; я посвятилъ ей свою жизнь: она моя.
Лицо Шумахера омрачилось.
— Ты честный и достойный человѣкъ, сынъ мой; хотя твой отецъ причинилъ мнѣ много зла, для тебя я прощаю все и мнѣ самому хотѣлось бы осуществить твое желаніе. Но есть препятствіе…
— Препятствіе? — спросилъ Орденеръ, почти съ безпокойствомъ.
— Ты любишь мою дочь, но увѣренъ ли ты, что тебѣ отвѣчаютъ взаимностью?
Влюбленные переглянулись въ молчаливомъ изумленіи.
— Да, — продолжалъ Шумахеръ: — Мнѣ самому прискорбно, такъ какъ я люблю тебя и съ радостью назвалъ бы сыномъ. Моя дочь не хочетъ этого брака. Въ послѣдній разъ она прямо объявила мнѣ, что не чувствуетъ къ тебѣ склонности. Съ тѣхъ поръ какъ ты уѣхалъ, она молчитъ, когда я заговорю о тебѣ, старается избѣгать всего, что только можетъ напомнить ей о тебѣ. Откажись отъ нея, Орденеръ. Отъ любви какъ и отъ ненависти можно вылѣчиться.
— Графъ, — изумленно началъ Орденеръ.
— Батюшка! — вскричала Этель, сложивъ руки.
— Будь покойна, дочь моя, — перебиль старикъ: — этотъ союзъ мнѣ нравится, но не по душѣ тебѣ. Я не хочу насиловать твое сердце, Этель. Въ послѣднія двѣ недѣли я во многомъ перемѣнился. Я не порицаю тебя за чувство къ Орденеру. Ты свободна располагать собою…
Афанасій Мюндеръ улыбнулся.
— Нѣтъ, она не свободна, — замѣтилъ онъ.
— Вы ошибаетесь, дорогой батюшка, — прибавила Этель ободрившись: — я не ненавижу Орденера.
— Какъ! — вскричалъ Шумахеръ.
— Я, — начала Этель и остановилась.
Орденеръ опустился на колѣни предъ старикомъ.
— Она жена моя, батюшка; простите меня, какъ простилъ меня мой отецъ, и благословите вашихъ дѣтей.
Изумленный Шумахеръ благословилъ колѣнопреклоненную передъ нимъ юную чету.
— Въ своей жизни я столько проклиналъ, — сказалъ онъ: — что теперь безъ разбора ловлю случай благословлять. Но растолкуйте мнѣ, я ничего не понимаю…
Ему объяснили все. Онъ плакалъ отъ умиленія, благодарности и любви.
— Старикъ, я считалъ себя мудрымъ и не понялъ сердца юной девочки!
— Такъ меня зовутъ теперь Этель Гульденлью, — вскричала Этель съ дѣтской радостью.
— Орденеръ Гульденлью, — повторилъ старый Шумахеръ: — я не достоинъ тебя. Въ былое время моего могущества я счелъ бы позоромъ для своего сана жениться на бѣдной, униженной дочери несчастнаго узника.
