Обыватель как бы занял выжидательную боевую позицию. На улицах не было видно не то что пьяных, но и сколько-нибудь значительно выпивших.
Я лично, как никогда, жаждал быстрейшей развязки всей этой тошнотворной игры, в которую даже многие закоренелые индивидуалисты затянуты бывают не по своей воле, а из-за неуничтожимой и в них таинственной и строгой тяги к воссоединению с народным телом во времена измывательства над вечно страдающим этим телом со стороны либо правительственных кругов, либо сумасбродных идей, либо враждебных внешних сил.
Не могу не добавить в связи с вышесказанным, что несколько десятилетий, прошедших со времен чудовищной Отечественной бойни, довели правительство нашей Империи до такого отчуждения от народа, частью которого оно продолжает являться, несмотря на все свои подлости, глупость и безжалостную социальную жестокость, а также по причине высокого бытийственного порядка, что правительство самозатравленно тоскует по новому моменту восторженного единения с народом в новой какой-либо отечественной бойне.
Правительству, вероятно, видится, как народ грудью встает на защиту самого себя от внешних вражеских сил, защищая при этом и укрывшееся в бункерах правительство, потому что оно является как-никак всего лишь частью сражающегося народного тела, частью целого. И целое это не может больше позволить себе патологически-уродливого отношения к своей части – к правительству, – как это случилось в 1917 году. Тогда, как известно, совершенно обезумевшее народное тело пренебрегло сражениями с силами внешними и им же помогло самоубийственно отсечь от себя правительственную часть, посчитав ее, не без некоторых скороспелых, поверхностных оснований, частью весьма отсталой, а потому и ненужной, вроде тухлой сардельки на лбу или куриных крыльев на заднем месте. Известно также, что за правительство удачно прижилось на месте отсеченного законного в 1917 году. Известно, как иезуитски и насильственно внушает оно народному телу, что с того самого злополучного момента народное тело потеряло историческое право считаться целым, но является навек всего лишь подчиненною частью нового, монолитного якобы, правительственного целого. Известно, с какою параноическою мнительностью и угрюмою ипохондрией ежеминутно борется правительство не только со многими явлениями психологической, а порой и биологической несовместимости себя с народом, но и со слабыми зачатками народных мыслей об этих проклятых несовместимостях. Так что вполне можно понять правительственную оголтелую пропаганду, вдалбливающую народному телу мысленный страх перед нападением на него враждебных внешних сил, тогда как все, по-видимому, делается для того, да и катится почти само собой к тому, чтобы вновь, как в 1941 году, спровоцировать немыслимое испытание для сравнительно добровольно проживающих в нашей Империи и насильно загнанных в нее народов. А уж правительство сделает все возможное, чтобы направить въевшуюся в психику народного тела вину за допущенное в прошлом самоубийственное безумие на бойню с внешними силами, истерической ненавистью к которым оно вот уж несколько пятилеток подпитывает и смехотворно одурачивает обывателя.
Между прочим, олимпийское беспокойство тех дней – вся эта бешеная строительная возня, авральное выселение многих обывателей из центра на окраины под марку Олимпиады, составление списков на интернирование за пределами столицы инакомыслящих и «духовитых» евреев, отработка приемчиков круговой обороны от агрессивных с голодухи провинциалов и просто от любопытствующих ротозеев, всякие перебои со снабжением вперемежку с фантастическими слухами – создавало, повторяю, как бы предвоенную, предгрозовую, истеричную обстановку в залихорадившем городе…
Все сошлось в конце концов так, что всеобщее согласие с неминуемым поражением началось в пятницу вечером. По ТВ показывали фильм венгерских кинематографистов. Названия его теперь уж не припомню. В ряде сцен герои напропалую, чего давно уж не было на экранах, врезали то сливовицу, то коктейли, то шампанское и пиво. А незадолго до развязки отрицательный герой фильма – инженер и метатель диска, рекордсмен своего города – врезал ни с того ни с сего стакан коньяку без какой-либо закуски и направился с повинной в местное КГБ, чтобы сознательно признаться в попытке похищения чертежей засекреченного суперпланера по заданию врагов родной страны, всего мира, а главное – Олимпийского движения.
Нам стало ясно без слов, что повышения ни в коем случае не будет в ближайшее время, потому что перед повышением таких фильмецов не прокручивают. Перед повышением обычно прокручивают старую ленту «Тринадцать», про красноармейцев, изнемогающих от жажды в пустыне, но продолжающих, несмотря на это, борьбу с афганскими басмачами, как бы намекая сегодняшнему расхлябанному обывателю на необходимость сдерживания жажды выпить в период обострения международной напряженности. Помнится, при Хрущеве показали за три дня до повышения фильм про генерала Карбышева, облитого фашистами водой и превратившегося в ледяной столб, но не пошедшего по предательскому пути генерала Власова. Тут уже был явно двойной намек. Не заливай, обыватель, глаз до переохлаждения тела в зимний период и учись одновременно, как сохранять монолитное единство с правительством в годину суровых испытаний… А цену на водку мы повысим, чтобы тебе легче было это делать. Так-то вот…
Короче говоря, кое-кто, не выдержав все же боли разочарования в безумной игре с торговой сетью и иных терзающих душу чувств, начал распив запасов еще с вечера, сразу после фильма-намека. Но многие не потерявшие рассудительности обыватели решили как-то дождаться утра. Решили проанализировать передовицу субботней «Правды».
Утром у газетных киосков, задолго до завоза партийной печати, выстроились огромные тревожно-мнительные очередищи. Они были почти беззвучны в отличие от винно-водочных и пустопосудных очередищ. Не дзинькали, действуя на нервишки, бутылки в карманах, пакетах и авоськах…
Вот прибыла наконец газетная отрава. Вмиг разобрана вся «Правда». Обыватель, придержав дыхание, заглядывает в нее с жалким азартом и надеждою, переходящей в немую мольбу, как заглядывает в последнюю сдачу картишек неописуемо проигравшийся прощелыжка… Все затем расходятся в одиночку либо пылкими группками, кто куда.
«ЖАЛОБАМ ТРУДЯЩИХСЯ – ЗЕЛЕНУЮ УЛИЦУ» – так озаглавлена была свежая передовая «Правды». Ни о каком повышении цен на спиртное, конечно, не могло быть и речи после такого страстного отношения правительства к широким народным претензиям и неумолкающим воплям. А передовица «Известий» как бы лирически дополняла путеводную декларацию главного органа: «КУРОРТЫ – КУЗНИЦЫ ЗДОРОВЬЯ НАРОДА».
Это был явный намек на то, что слухи о повышении – зловредны и что обыватель может по-прежнему отдыхать и развлекаться так, как ему вздумается, поскольку он продолжает оставаться кузнецом своего счастья вплоть до отмены этого замечательного положения при коммунизме за полной его ненадобностью…
Таков вкратце фон, на котором развивалась трагикомическая историйка моего знакомого. В тяжкие минуты полного безденежья кое-кто из нас – жильцов огромного «номенклатурного» дома, не имевших, правда, такого уж прямого отношения к могущественной прослойке бывших и нынешних придурков, – пользовался «банкирскими», вернее, ломбардными услугами моего знакомого. У него всегда можно было перехватить до получки несколько рубчиков, заложив что-нибудь на вполне приемлемых и не унизительных для личности ростовщических условиях. Но об этом и об остальном – чуть позже.
Знакомый мой получил философское образование в МГУ. После окончания университета ему удалось благодаря отцовским связям устроиться преподавателем марксизма-ленинизма в закрытый кулинарный техникум, готовивший специалистов для номенклатурных столовых и для работы за рубежом. Соответственно, в техникуме имелись профилирующие отделения – поваров и профессиональных разведчиков-отравителей.
Все беды моего знакомого начались со странного и вяло протекавшего раздвоения личности. Выражалось оно в том, что поварам он преподавал только марксизм, а кулинарам-токсикологам – ленинизм. Это было замечено начальством, но оставлено без последствий, поскольку мой знакомый считался крупным специалистом по преподаванию всем остоебеневшей дисциплины. Кроме того, он с детства был абсолютно тупым защитником нашего бездарного режима, и некоторые странности его ума начальство относило к «философским штучкам затруханных интеллектуалов»…
Он был не женат. Любил попьянствовать задумчиво и в одиночку.
И вот однажды мой знакомый вышел с похмелья на Лубянскую любимую свою площадь с плакатом «ВСЕМ ДИССИДЕНТАМ – СМЕРТЬ ФИЗИЧЕСКУЮ И ГРАЖДАНСКУЮ». Начальство некоторое время с туповатым благодушием поглядывало из венецианских окон злодейского учреждения на самозародившуюся в глубинах чьего-то верноподданнического сердца демонстрацию. Затем кому-то из трезвомыслящих чекистов пришло в голову, что никакая не демонстрация это одинокого пикетчика, но злонамеренная провокация. Цель ее – публичное доведение до абсурда главного и заветнейшего желания правительства, которое оно, по причинам от него не зависящим, никак, к сожалению, не может не только решительно реализовать, но и высказать вслух с ленинско-дзержинскою прямотою.
