Мебель была чрезвычайно проста: кровать — обтянутые лошадиной шкурой козлы, два самодельных табурета — уменьшенная разновидность того же образца, и простой стол, сколоченный из горбылей юкки, — вот и вся обстановка. В углу виднелось что-то вроде второй постели — она была сооружена из тех же неизбежных лошадиных шкур.
Совершенно неожиданными в этой скромной хижине были полка с книгами, перо, чернила, почтовая бумага и газеты на столе.
Здесь были еще другие вещи, не только напоминавшие о цивилизации, но говорившие даже об утонченном вкусе: прекрасный кожаный сундучок, двуствольное ружье, серебряный кубок чеканной работы, охотничий рог и серебряный свисток.
На полу стояло несколько предметов кухонной утвари, преимущественно жестяных; в углу — большая бутыль в ивовой плетенке, содержащая, по-видимому, напиток, более крепкий, чем вода из Аламо.
Остальные вещи были здесь более уместны: мексиканское, с высокой лукой, седло, уздечка с оголовьем из плетеного конского волоса, такие же поводья, два или три серапе, несколько мотков сыромятного ремня.
Таково было жилище мустангера, таково было его внутреннее устройство и все, что в нем находилось, — за исключением двух его обитателей.
На одном из табуретов посреди комнаты сидел человек, который никак не мог быть самим мустангером. Он совсем не был похож на хозяина. Наоборот, по всей его внешности — по выражению привычной покорности — можно было безошибочно сказать, что это слуга.
Однако он вовсе не был плохо одет и не производил впечатление человека голодного или вообще обездоленного. Это был толстяк с копной рыжих волос и с красным лицом; на нем был костюм из грубой ткани — наполовину плисовый, наполовину вельветовый. Из плиса были сшиты его штаны и гетры; а из вельвета, когда-то бутылочно-зеленого цвета, но уже давно выцветшего и теперь почти коричневого, — охотничья куртка с большими карманами на груди. Фетровая шляпа с широкими опущенными полями довершала костюм этого человека, если не упомянуть о грубой коленкоровой рубашке с небрежно завязанным вокруг шеи красным платком и об ирландских башмаках.
Не только ирландские башмаки и плисовые штаны выдавали его национальность. Его губы, нос, глаза, вся его внешность и манеры говорили о том, что он ирландец.
Если бы у кого-нибудь и возникло сомнение, то оно сразу рассеялось бы, стоило толстяку открыть рот, чтобы начать говорить — что он и делал время от времени, — с таким произношением говорят только в графстве Голуэй. Можно было подумать, что ирландец разговаривает сам с собой, так как в хижине, кроме него, как будто никого не было. Однако это было не так. На подстилке из лошадиной шкуры перед тлеющим очагом, уткнувшись носом в золу, лежала большая собака. Казалось, она понимала язык своего собеседника. Во всяком случае, человек обращался к ней, как будто ждал, что она поймет каждое слово.
— Что, Тара, сокровище мое, — воскликнул человек в плисовых штанах, — хочешь назад в Баллибаллах? Небось рада бы побегать во дворе замка по чистым плитам! И подкормили бы тебя там как полагается, а то, глянь-ка, кожа да кости — все ребра пересчитаешь. Дружочек ты мой, мне и самому туда хочется! Но кто знает, когда молодой хозяин решит вернуться в родные места! Ну ничего, Тара! Он скоро поедет в поселок, старый ты мой пес, обещал и нас захватить — и то ладно. Черт побери! Вот уже три месяца, как я не был в форту. Может, там я и встречу какого-нибудь дружка среди ирландских солдат, которых сюда на днях прислали. Ну уж и выпьем тогда! Верно, Тара?
Услышав свое имя, собака подняла голову и фыркнула, как будто хотела сказать «да».
— Да и теперь бы неплохо промочить горло, — продолжал ирландец, бросая жадный взгляд в сторону бутыли. — Только бутыль-то ведь уже почти пустая, и молодой хозяин может хватиться. Да и нечестно пить не спросясь. Правда, Тара?
Собака опять подняла морду над золой и опять фыркнула. — Ведь ты в прошлый раз сказала «да»? И теперь говоришь то же самое?.. А, Тара?
Собака снова издала тот же звук, который мог быть вызван либо небольшой простудой, либо пеплом, который попадал ей в ноздри.
— Опять «да»? Так и есть! Вот что эта немая тварь хочет сказать! Не соблазняй меня, старый воришка! Нет-нет, ни капли виски. Я только выну пробку из бутыли и понюхаю. Наверняка хозяин ничего не узнает; а если бы даже и узнал — он не рассердится. Только понюхать — это ведь не беда.
С этими словами ирландец встал и направился в угол, где стояла бутыль.
Несмотря на все заверения, в его движениях было что-то вороватое — то ли он сомневался в своей честности, то ли сомневался, хватит ли у него силы воли противостоять соблазну.
Он постоял немного, прислушиваясь, обернувшись к двери; потом поднял соблазнявший его сосуд, вытащил пробку и поднес горлышко к носу.
Несколько секунд он оставался в этой позе; среди тишины только время от времени раздавалось фырканье, подобное тому, которое издавала собака и которое ирландец истолковывал как утвердительный ответ на свои сомнения. Этот звук выражал удовольствие от ароматного крепкого напитка.
Однако это успокоило его лишь на короткое время; постепенно дно бутылки поднималось все выше, а горлышко с той же скоростью опускалось прямо к вытянутым губам.
— Черт побери! — воскликнул ирландец еще раз, взглянув украдкой на дверь. — Плоть и кровь не устоят против запаха этого чудесного виски — как не попробовать его! Куда ни шло! Я только одну каплю, лишь бы смочить кончик языка. Может быть, обожгу язык… ну да ладно.
И горлышко бутыли пришло в соприкосновение с губами; но, очевидно, дело шло не о «капле, чтобы смочить кончик языка», — послышалось бульканье убывающей жидкости, говорившее о том, что ирландец, видно, решил промочить как следует всю гортань и даже больше.
Чмокнув с удовлетворением несколько раз, он заткнул бутыль пробкой, поставил ее на место и снова уселся на свой стул.
— Ах ты, старая плутовка. Тара! Это ты ввела меня в искушение. Ну ничего, хозяин не узнает. Все равно он скоро поедет в форт и сможет сделать новый запас.
Несколько минут ирландец сидел молча. Думал ли он о своем проступке или просто наслаждался действием алкоголя, — кто знает?
Вскоре он опять заговорил:
— И что это мастера Мориса так тянет в поселок? Он сказал, что отправится туда, как только поймает крапчатого мустанга. И на что ему вдруг так понадобилась эта лошадка? Это неспроста. Хозяин уже три раза охотился за ней и не смог набросить веревку на шею этой дикой твари, — а ведь сам-то был на гнедом, вот как! Он говорит, что разобьется в лепешку, а все-таки поймает ее, ей-богу! Скорее бы уж, а то как бы не пришлось нам с тобой проторчать здесь до того самого утра, когда начнется Страшный суд… Шш! Кто там?
Это восклицание вырвалось у ирландца потому, что Тара соскочила со своей подстилки и с лаем бросилась к двери.
— Фелим! — раздался голос снаружи. — Фелим!
— Вот и хозяин, — пробормотал Фелим, вскакивая со стула и направляясь следом за собакой к выходу.
Глава VI. КРАПЧАТЫЙ МУСТАНГ
Фелим не ошибся: это был голос его хозяина, Мориса Джеральда.
Выйдя за дверь, слуга увидел приближающегося мустангера. Как и следовало ожидать, он возвращался домой верхом на своей лошади; но теперь гнедой, весь мокрый от пота, казался почти черным, бока и шея у него были взмылены.
Гнедой был не один. На туго натянутом, привязанном к седельной луке лассо он вел за собой товарища — вернее, пленника. Кожаный ремень, туго обхватывавший челюсть пойманного мустанга, придерживался другим прикрепленным к нему ремнем, который был переброшен через голову на шею, непосредственно за ушами животного.
Это был мустанг совершенно необычайной окраски. Даже среди огромных табунов, пасущихся в прериях, где встречаются лошади самых неожиданных мастей, такая масть была редкой.
Лошадь была темно-шоколадного цвета с белыми пятнами, разбросанными так же равномерно, как темные пятна на шкуре ягуара. Оригинальная окраска лошади сочеталась с безупречным сложением. Она была широкогруда, с крутыми боками, стройными тонкими ногами и головой, которая могла бы служить образцом лошадиной красоты; крупная для мустанга, она была гораздо меньше обыкновенной английской лошади, даже меньше гнедого — тоже мустанга, который помог захватить ее в плен.
Красавица лошадь была кобылой; она принадлежала к табуну, который любил пастись у истоков Аламо, где мустангер три раза безуспешно преследовал ее.
Только на четвертый раз Морису посчастливилось. Чем вызвано неудержимое желание поймать именно эту лошадь, оставалось тайной мустангера.
Фелим еще ни разу не видел своего хозяина таким довольным — даже когда Морис возвращался с охоты, как это часто бывало, с пятью или шестью пойманными мустангами.
