Муравьев-Амурский взял Амур у китайцев без выстрела. Чтобы закрепить за Россией пустынный берег, он решил заселить его казаками в принудительном порядке. Переселенчество было организовано гражданскими чиновниками. Чиновники брали взятки с тех, кто не желал покинуть насиженные места, и обворовывали тех, кто решался на переселение. Переселение прошло среди невероятных мучений, лишений, испытаний. Много народу умерло от болезней, а партия в несколько сот человек погибла в пути от голода: продовольствие было расхищено интендантами. На берегах Зеи и Амура показывают иные курганчики — могилы несчастных переселенцев 1858 года, погибших голодной смертью в пути.
«Вчерась кашу кушали?..» — «Так точно, кушали».
Я сидел в гостях у знакомого казака в Екатерино-Никольском. Дом расположен на берегу Амура. Я сидел у окна и глядел на противоположный берег. Оба берега одинаково земляные, оба одинаково противоположны. Течет между ними хоть и изрядно широкая, но все же обыкновенная водяная река Амур. Все очень обыкновенно. Но оттого, что на том берегу другая страна, другие люди, другие взаимоотношения у людей, он представляется необыкновенным и таинственным. А там чистое поле. Немного поодаль от воды стоит одинокая деревянная построечка, балаган, как называют здесь строения временного типа.
Недалеко от балагана горел костер.
— Там живут? — спросил я.
Хозяин пояснил:
— Нет, заимка у их там. Сенокосы… Действительно, в поле стояли стога сена, паслись лошади. Китайцы, повидимому, варили на костре пищу.
Мой хозяин не был расположен продолжать разговор о том береге, но его баба, дородная, высоченная постройка с басовитым голосом, буркнула:
— Раньчи все наше было…
И вздохнула.
Трудно было понять, что значит это указание. Как могла эта заимка принадлежать никольскому казаку?
Противоположный берег Амура никогда не был ни советским, ни российским.
Сердитый вздох казачки открывал, однако, много интересных вещей.
Что сделала царская власть с людьми, прибывшими сюда с таким трудом в 1858 году?
В эту эпоху в Америке, в Южной Африке, в Австралии, в Новой Зеландии тоже появились новоселы.
Они тоже встретились с первобытной природой. Они тоже, как амурские поселенцы, нашли на новых местах глухие леса, болота и нетронутые земли. Но государства, которым принадлежали эти необжитые края, помогали переселенцам, организовывали их на борьбу с природой, и там вскороста стали возникать значительные промышленные и торговые города. Дикие страны были подняты до уровня культуры всего прочего мира. А неуклюжее и бездарное старое российское государство как завезло сюда новоселов, так и бросило.
Казакам предоставили заниматься охотой в тайге.
— Эх, и лупили же здесь отцы изюбря! — с завистью вспоминают казаки. — Однема пантами и жили.
Панты — молодые рога изюбря и пятнистого оленя. Их покупают китайцы для медицинских целей.
— А и было же здесь зверя!.. Отцы еще у самого берега соболя стреляли, енота, песца. Тем и жили…
Колонисты занялись охотой, а дикая таежная глушь так и оставалась нетронутой, и никто краем не занимался.
Нельзя, однако, сказать, чтобы государство совсем уж отвернулось от новоселов. О казаках цари заботились. Их задаривали льготами, подарками, деньгами и привилегиями. На затраченные здесь суммы можно было бы проложить дороги, построить мосты, осушить болота, — можно было бы создать условия культурного развития.
Но государство пихало казакам подачки, не руководя затратами и не организуя здесь ровно ничего, что могло бы поднять культурный уровень края. Никому, например, и в голову не шло взяться за прокладку дорог в новой стране, за использование ее недр, за промышленное строительство, за общее развитие хозяйства. Можно ли верить, что еще в 80-х годах прошлого века, через 25 лет после овладения краем, сюда, на плодородные берега Амура, хлеб привозили из России, морем из Одессы через Владивосток?! А казаки сделались буквально пенсионерами государства. Они занимались охотой и угрюмо пропивали в нетронутой таежной тишине и царские милости и охотничьи заработки.
Едва ли не в конце 80-х годов стали, наконец, казаки заниматься земледелием.
Норма земельного надела была сто десятин на душу. Семья из пяти человек получала пятьсот десятин — целое поместье.
Но где взять рабочую силу для обработки?
Этот вопрос разрешался просто:
— На ту сторону ездили, к китаёзам. У их там хорошо рабочих набирать: народ они работящий, и к тому же голодуют. Задешево работать рады, — скажет вам и сейчас любой казак.
Переселенцы обрабатывали свои земли руками китайских батраков и зажили помещиками. Несли молодецки царскую службу и держали лихих коней.
— Ух, и добряцки ж кони были у отцов! — говорят казаки.
Один рассказал мне:
— Как взяли меня на диствительну, пошел я с домашным конем, а он был неезжаный конь, без узды восемь лет ходил, — одно дело делал: кушал. Ну, приезжаю я в Благовещенск, в полк… Посмотрела галерка мово жеребца… «Так, — говорят, — и так, немолодой твой конь, а ну только должон ты на ем призы брать и должон на ем по ипсод-рому скакать с разрешения командира полка… Небеспременно тебе по ипсодрому скакать»… Ну-к, чево ж? Пошел я к командиру полка, к полковнику Васильеву… Слыхали за полковника Васильева, должно быть?.. Нет?.. Как же? Третьим амурским командовал. Ну, пошел до него, докладываю, — так, мол, и так. А он говорит: «Ладно, — говорит!.. Скачи!.. Доскачешь, — молодец будешь, а не доскачешь, — морду, мол, поломаю за дерзость».
— Ну, и что?
— А ничего! Доскакал!.. От офицера приз отодрал… Пятьсот рублей, однако! Ух, и выпили ж тогда!..
Однако и при помещиках, которым средства позволяли держать неезжаных коней восемь лет без узды, край все-таки не стал культурней.
Казаки обрабатывали свои огромные наделы только до первого трудного места. Едва требовалось какое-нибудь культурное усилие, — хотя бы проведение простой канавы по болоту, — казаки отступали.
— Да и не стоило давать себе лишний труд, — пояснил мне один местный старожил. — Просто переезжали хозяева на тот берег, находили там участточки поудобней и обрабатывали, сколько душа просит… На том берегу земля такая же пустая, как и на этом, а рабочих все равно надо брать китайцев.
Эта странная международная идиллия в пустыне приводила к тому, что, оставляя русский берег необработанным и диким, казаки имели свои сенокосы, пастбища, охоты и даже посевы нередко на восемьдесят верст в глубь китайской земли.
— Когда ж все одно, — земля не меряная…
Царское правительство, конечно, снисходительно смотрело на идиллию. Но с приходом советской власти, т. е. с введением трудового землепользования, она прекратилась. Вот о чем вздыхала казачья матрона:
— Раньше все наше было…
Еще и по сей день, когда уже далеко не все «наше», казачьи станицы на Амуре носят следы былого богатства.
Добротные дома нередко крыты оцинкованным железом, внутри домов сохранилась городская мебель, цветы, занавесы в окнах, крашеные полы. Войдешь в такой дом и не веришь, что ты в деревне, — настолько все имеет городской вид.
Однако нигде в России я не видал такого непостижимого соединения материальной обеспеченности с самой примитивной некультурностью. В казачьих усадьбах нигде нет, например, ни конюшен, ни коровников. Скот ночует под открытым небом, да и то на улице — во двор его не впускают. Ночью, проходя по темным улицам амурских станиц, свежий человек может провести время с большим разнообразием: утопая в грязи, оступаясь и бухая в ухабы, он поминутно натыкается на спящую посреди улицы корову или лошадь. Правильней даже будет сказать просто так: все станичное стадо и весь табун ночуют на улице, хотя бы и в дождь, и в снег, и в грязь, и свежий человек, проходя по улице, чувствует себя, как на пастбище среди коров и лошадей.
Я видел в станице Бабстовской: скот вернулся с пастбища. Улица наполнилась животными. Не менее двухсот коров и трехсот коней появились на улице и остановились. Они запрудили всю улицу. Шел дождь, гнусный, мелкий, неторопливый биробиджанский дождь, от которого делается мокро на душе и сыро до мозга костей. Оловянное небо было противно, тайга гудела зловеще, и глухо хлюпала грязь. Коровы уныло завалились в грязь, а кони, понуро опустив головы, стояли вдоль и поперек улицы.
Мне сделалось как-то особенно тоскливо, когда я поговорил с моим хозяином. Я пытался доказать ему, что так держать скот, прежде всего, безрассудно, потому что невыгодно. Долго убеждать его, впрочем, не пришлось: он и сам все отлично знал. Он даже перебил меня с первых же моих слов.
