VIII. Порядочная женщина должна иметь такой достаток, который позволит ее любовнику быть уверенным, что она никогда и никоим образом не будет ему в тягость.
IX. Женщина, живущая в четвертом этаже (повсюду, кроме улиц Риволи и Кастильоне), порядочной не является.
X. Жена любого банкира — женщина порядочная, но женщина, стоящая за прилавком, может быть названа порядочной, лишь если дело ее мужа процветает, а квартира не находится прямо над лавкой.
XI. Незамужняя племянница епископа, живущая в его доме, может считаться порядочной женщиной, ибо, заведя любовную интригу, она вынуждена обманывать дядюшку.
XII. Порядочная женщина — та, которую любовник боится скомпрометировать.
XIII. Жена всякого художника — женщина порядочная.
Применяя на практике вышеназванные принципы, провинциал из департамента Ардеш может разрешить все вопросы, касающиеся этой сложной материи.
Чтобы женщине не приходилось самой заниматься стряпней, чтобы она могла получить блестящее образование, научилась кокетничать, имела возможность с утра до вечера возлежать на диване в своем будуаре и жила жизнью души, ей потребно не меньше шести тысяч годового дохода, если она живет в провинции, и не менее двадцати тысяч, если она живет в Париже. Исходя из этого, мы можем определить примерную долю порядочных женщин в том миллионе, который мы получили в результате наших первоначальных, грубых расчетов.
Вот что гласят цифры: казна выплачивает пенсии, пожизненные и бессрочные проценты по закладным тремстам тысячам рантье, получающим по полторы тысячи франков в год.
В стране живут триста тысяч землевладельцев, получающих со своих земель по три с половиной тысячи франков дохода.
Двести тысяч служащих получают по полторы тысячи франков из государственного бюджета или же из бюджетов городских либо департаментских, из которых выплачиваются также государственная рента, жалованье духовенству и мзда героям, несущим воинскую службу из пяти су в день и нуждающимся в белье, оружии, провианте, мундирах и проч.
Число владельцев всех промышленных и торговых заведений Франции, обладающих капиталом в двадцать тысяч франков, не превышает двухсот тысяч.
Вот вам и миллион мужей.
Но сколько насчитаем мы во Франции рантье, получающих от казны по облигациям всего-навсего десять, пятьдесят, сотню, две, три, четыре, пять или шесть сотен франков в год?
Сколько живет на свете собственников, которые платят налог, не превышающий сотни су, двадцати, ста, двухсот и двухсот восьмидесяти франков?
А сколько среди бюджетофагов[62] несчастных бумагомарателей, живущих на жалованье в шесть сотен франков?
Как много среди коммерсантов таких, которые владеют капиталом лишь на бумаге, которые, набрав кредитов, не имеют за душой ни единого су и походят на решето, сквозь которое протекают воды Пактола[63]? Сколько есть негоциантов, чей капитал исчисляется на деле всего одной, двумя, четырьмя или пятью тысячами франков? О Промышленность!.. привет тебе, привет.
Не будем скупиться, определяя число счастливцев: разделим наш миллион пополам: положим, что пятьсот тысяч супружеских пар имеют доход от ста до трех тысяч франков в год и, следственно, пятьсот тысяч женщин живут в условиях, позволяющих им притязать на звание женщин порядочных.
В согласии с теми выкладками, которые венчают наше статистическое Размышление[64], из этих пятисот тысяч следует исключить сто тысяч персон: итак, можно считать математически доказанным, что число французских женщин, обладание которыми сулит истинным ценителям наслаждения изысканные и утонченные, каких те ищут в любви, не превосходит четырехсот тысяч.
Кстати сказать, пора напомнить тем, кто внимает нашим рассуждениям, что любовь не исчерпывается несколькими мольбами, несколькими сладостными ночами, парой более или менее умных комплиментов и искрой самолюбия, именуемой ревностью. Наши четыреста тысяч женщин не из тех, о ком можно сказать: «Самая красивая девица может дать лишь то, что имеет»[65]. Нет, они в изобилии одарены сокровищами, заимствованными из кладовых нашего пылкого воображения, они умеют дорого продать то, чего не имеют, дабы вознаградить своих избранников за обыденность того, что имеют.
Разве, целуя перчатку гризетки, сможете вы вкусить наслаждение, решительно превосходящее те скоротечные радости, что дарят мужчинам все женщины мира?
Разве беседа с торговкой сулит вам бесконечные услады?
Если вы имеете дело с женщиной, стоящей ниже вас, это льстит ее, а не вашему самолюбию. Вы дарите счастье, не разделяя его.
Если же ваша избранница богаче или знатнее вас, такая связь безмерно возбуждает и ее, и ваше тщеславие. Мужчине никогда еще не удавалось возвысить свою любовницу до себя, но женщина всегда поднимает своего любовника на ту высоту, где пребывает сама. «Я могу дарить жизнь принцам, вам же никогда не удастся произвести на свет никого, кроме ублюдков!» — это святая правда.
Любовь — главная из страстей, потому что льстит всем прочим. Мы любим сильнее или слабее смотря по тому, сколько струн нашего сердца трогают пальчики нашей прекрасной любовницы.
Пример Бирона[66], сына ювелира, который, разделив ложе с герцогиней Курляндской, получил всю страну в свою власть, ибо юная и прелестная правительница этой страны уже находилась в его власти, показывает, какое счастье ждет, возможно, любовников наших четырехсот тысяч дам.
Чтобы получить право смотреть сверху вниз на тех, кто толпятся в гостиных, нужно сделаться любовником одной из этих редкостных женщин. А ведь все мы в большей или меньшей степени любим властвовать.
По этой причине все мужчины, кому образование, талант или ум дают возможность так или иначе влиять на судьбу народов и составлять их славу, притязают на внимание этой блистательной части нации, к которой как раз и принадлежит та, чье сердце будет не на жизнь, а на смерть защищать наш муж.
Не станем гадать, применимы ли изложенные выше соображения о женской аристократии к другим слоям общества. То, что справедливо по отношению к этим женщинам, чьи манеры, язык, мысли столь изысканны, к женщинам, у которых блестящее воспитание развило вкус к изящным искусствам, умение чувствовать, сопоставлять, размышлять, к женщинам, которые имеют столь возвышенное представление о приличиях и этикете и задают тон французским нравам, то должно быть справедливо по отношению ко всем нациям и всем разрядам женщин. У человека выдающегося, для которого написана эта книга, ум, бесспорно, устроен таким образом, что, бросив взгляд на жизнь разных классов, человек этот безошибочно распознает тот уровень развития, к которому наши выводы еще применимы.
Теперь скажите: разве, определив, сколько добродетельных женщин может отыскаться среди этих очаровательных созданий, мы не решим в высшей степени занимательную нравственную задачу, задачу брачно-национальную?
Размышление IV
О женщине добродетельной
Самое главное, пожалуй, — не столько определить общее число добродетельных женщин, сколько выяснить, может ли порядочная женщина остаться добродетельной.
Чтобы дать исчерпывающий ответ на этот важнейший вопрос, рассмотрим сначала мужскую половину населения.
Для начала исключим из пятнадцати миллионов мужчин девять миллионов двуруких особей с тридцатью двумя позвонками; в результате предмет нашего физиологического анализа сократится до шести миллионов человек. Случается, конечно, что в этой гуще общества, пребывающей в состоянии вечного брожения, подчас зарождаются такие люди, как Марсо, Массена, Руссо, Дидро или Роллен[67], однако мы не имеем возможности учитывать подобные исключения и сознательно допускаем в наших расчетах отдельные неточности. Неточности эти еще дадут о себе знать в конце наших рассуждений — они лишь подтвердят те ужасающие выводы, к которым мы придем, исследуя действие общественных страстей.
Из шести миллионов избранных существ вычтем три миллиона стариков и детей.
Число женщин, которых нам пришлось вычесть в аналогичном случае, было, как мы помним, на целый миллион больше.
Столь значительная разница может показаться странной, но она легко объяснима.
Женщины выходят замуж в среднем двадцати лет от роду, а к сорока годам пора любви для них истекает.
Другое дело мужчины: семнадцатилетний юнец сплошь и рядом уже соблазняет чужих жен, причем, если верить скандальной светской хронике, жен отнюдь не первой молодости.
А в пятьдесят два года мужчина опаснее для женщины, чем в любом другом возрасте. Именно в эту прекрасную пору жизни ему представляется случай воспользоваться и дорого купленным опытом, и нажитым за долгие годы состоянием. Зная, что владеющая им страсть — последняя, он делается могуч и неумолим: так человек, увлекаемый потоком, изо всех сил вцепляется в гибкую зеленую ветку молодой ивы.
