Опомнившись, открыла глаза кликуша. Отовсюду скуластые обхаживали ее хари. Чернец жадно трогал ее обросшими рыжим волосом руками. Вилял зрачком:
— А отец-то твой где?.. Ать?..
— Ох… Какой… отец?.. — больно и пугливо охнула Мария. — Ага!.. Вот чего вы сюда приструнули… Так лучше ж я замерзну в снегу!.. Пустите!.. Оглоеды!..
Изгибаясь, проскочила сквозь толпу. Скрылась за дверью… белкой закружилась в снежном дыму леса…
Медленно водил Андрон тяжелыми серыми глазами. Гудел на Вячеслава едко водовоз:
— Ты, зныть, кх… того?.. Ну, да змеерода я… Гедевонова-то… скоро прикончу…
— Хе-хе-хе!.. — заюлил, хохоча, Вячеслав: — Гедевонов — папенька нам с тобою… Незаконнорожденные мы. А ты про него такое… Ать?.. Я ничего, я так… Дух живет, где хощет… Ну, ты посиди тут… — спешил уже чернец, извиваясь. — Ать?.. Я счас…
— Куда?.. — топнул Андрон.
— Я ничего… Я так… — отскочил чернец к двери. Ушел — вслед за Марией следопыт. За ним нырнули куда-то и хари. В землянке остались только Андрон да Власьиха.
— Ну… так!.. за Марией… — грохотал Андрея, хватаясь за грузную набрякшую голову. — Разорвут, смерды!.. Сгрызут живьем… Обгадят!..
В мутном натыкаясь чаду на валяющиеся бревна и стукаясь лбом в подставки, пополз по земляной скользкой обвалившейся лестнице вверх, раздетый, в продранной, замашной рубахе.
— Маре-я!.. — гукал Андрон, точно громовой раскат, в глубоком топком снегу, взметаемом свирепым гудящим ветром. — Марея!.. Вернись!..
Но густой голос глох и пропадал в снежном сумраке. А над помутнелой чадной головой, в вершинах оледенелых, перегнувшихся берез, с угрюмым проходил скрипом ветер, осыпая частым колючим снегом растрепанные жесткие Андроновы волосы. Разозлившись, гудящий снежной вихорь падал с вершин камнем под корни деревьев. И, взрыв рыхлые свежие сугробы, бил ими в открытую горячую грудь Андрона да в слипшиеся глаза…
Перед рассветом буря утихла. Но кликуши пробродивший целую ночь полузамерзший Андрон так и не нашел…
В этот год ждали конца света.
Все так же лютовала зима. У седобурунного слепца, у Поликарпа, в молельне, над крутым хвойным берегом затерянного снегами озера, отыскали Марию дровосеки, в Знаменском.
Но трогать беглянку уже больше никто не трогал. Там она и осталась зимовать, подружившись с дочерью слепого лесовика — с жуткой Людмилой — навеки.
В зимнем темном лесу скиты, молельни и избушки дровосеков под саванами снегов маячили огнями да сизыми дымами труб в долгие лунные ночи, точно жуткие знаки из глухих, неведомых миров.
Одиноко кто-нибудь из скита в скит пробирался лесной тропой. Пропадая под снегами. А звезды колдовали, переговаривались с огнями скитскими и молитвами — непонятным, только им ведомым языком тайн и угроз.
В обители Пламени, созидая Град солнца и готовя обновление мира, не унимались пламенники. Работали: писали послания, рассылали их тайно с верными и посвященными. Неугомонная била ключом жизнь даже и под саваном скитов. О красоте неистовствовали пламенники, копили молнии. Лунными ночами прознавали по звездам и вещим знакам — о грядущем, о судьбах человечества и духов…
И Крутогорова все так же мучила любовь — любовь попаляющая и ненавидящая, любовь — огонь, — загадка, и откровение извечного. Над загадками своими проводил он бессонные ночи. И готовил очищение. И ждал знака. А в солнечные, алмазные, зимние недели уходил, как и все, в лес на лесопилку, а то и к дровосекам в дебри непроходимые.
Испокон веков надозерное лесное мужичье кряжистое жило лесным промыслом. Валили лес, выпиливали доски да брусья, сплавляли весной по озерам и рекам… У пламенников своя была обительская лесопилка… Туда и ходил на работу Крутогоров в ясные розово-сизые зимние дни.
А по праздникам скрытники приходили к Крутогорову в башню, в гости. И уж не выведывали тайн друг у друга. Но трепетали у двери извечного попаляющим трепетом. И расходились в лунном зимнем свете благоговейные, с сердцами, полными ожиданий…
Только Козьма-скопец по-прежнему громил всех и вся, ни от кого ничего не ждал, клял криводушяиков…
В пургу и мороз блукал он, как и летом, по селам, неугомонный, страшный со своей верой. Испытывал черным огнем, казнил муками от духа, кудесничал…
* * *
Феофан, замурованный в лесном снежном скиту, не подавал голос о себе. Только крепкую хранил неизбывную думу, мучился муками смертными о дочери своей, несчастной, отверженной Марии, да… о себе думал думу Духа.
Не слепцы ли духа ищут знаков самомучительств и света в откровениях звездных? Не из земли ли животворящей и подспудной, не из недр ли ее идет свет к звездам?
Ключ от звездной тайны подарил ему Крутогоров. Золотой ключ от зазвездий. И отверженец хранил этот ключ в бездонном колодце самоуглубления и извечного.
Покинули его все. Близкие — злыдотники. Жена — молчальница строгая: нет ему от нее пощады (да и не нужно). Только бы разгадал ее… Неонилу
— Вячеслав-чернец сманил куда-то. Кружились слепцы в дебрях, запутывали друг друга… Андрон-красносмертник, Власьиха — недужная, Стеша — сирота… Феофан ждал знака от сына.
Запутала-замучила искателей жизни — жизнь…
* * *
В светелке лесной, тесовой, большой и крепкой — жили трое: Поликарп, Мария и Людмила.
Слепой Поликарп вязал рыбачьи сети на ощупь, да и за скотиной по двору ходил, корм ей задавал — не хуже зрячего. А дрова охаживал хлеще любого дровосека. И тропы лесные, зимние ведомы ему были. Старик-слепец веселился и славил единый, только ему зримый свет радости и жизни…
А девушки, за прялками да пяльцами, под вой вьюги и треск лесных морозов безумствовали о любви, о неутолимой ревности… Вместе ходили по лесным звериным тропам, вместе хлопотали по хозяйству, да и вышивали на пяльцах, и кружева вязали — вместе: мастерица, искусница была на вышивные Людмила, ну и Марию научила.
Душа в душу жили. Но ни одна из них за зиму не спросила у другой — кто ее возлюбленный.
Только Людмила как-то раз, в звездную ночь у окна, затихнув и понизив голос, спросила, будто у звезд:
— А Крутогоров… Правда ль, будто он тебе, Марья, брат нареченный?
КНИГА ВТОРАЯ. ИСТИНА ИЛИ ВЕЧНОСТЬ?
Звездноголубым обдавала Людмила сердце Крутогорова ураганом, словно дьявол, раскрывший синие бездны. И любовь ее была — как удар ножа, как яд и огонь. Пораженные ею, точно мором, корчились в ужасе старики, сгорали юноши. А Гедеонов жег, губил и осквернял все, что радовало Люду, — так люта была его зависть и ревность. Кровь, огонь и трупы оставались на путях любви Люды. Но душа ее была — словно Заряница.
В весеннем лесу кто-то нашептывал сказку земле, голубые_ навевал сны. Разбрасывал алые капли крови — цветы, светлые, как звезды, жемчуга рос и зажигал зори — неопалимые купины. А в ночном свете проходили, бросая сумрак, облака, запахи, смешанные с шумом. И падали, словно сорванные златоцветы, сизые зарницы. Полузабытая, как сон, приплывала лазурь. Обдавала землю пышной чарой. Долы были дики и обнаженны, а она в светлые наряжала их, в брачные одежды. Леса были пустынны и темны, а она озаряла их огнями цветов. Песнями птиц наполняла и гулом свежей зелени…
Над чистыми росами белый курился ладан. Багряный расцвет венчал с Крутогоровым — красным солнцем — Люду — синеокую Заряницу. Венец из лучей, усыпанный росными алмазами, надевал ей на голову, фиалковое ожерелье — на шею, запястья из диких роз — на руки и перстни лилий — на пальцы… И, шелковые расстилая перед ней ковры трав, шитые золотом анютиных глазок и серебром ромашек, пел ей хвалу голосами рощ и лесов…
А будто сердце, истекающее кровью, утренняя догорала над лазурью звезда. И искрились серебряные степи, заливаемые алым светом…
С распущенными, огненно-пышными волосами, в светлой, дикой лучевой порфире, неся синие бездны, шла Люда, — за нежными и жемчужными туманами, в голубой час ароматов, тишины и золотого сна, когда на темный изумруд листвы падали рубины огня, — по травам, белым от рос, в плавном кружась огневом плясе, рассыпая искры грозного солнечного смеха и горним опаляя огнем мир… А с нею горел и ликовал Крутогоров — красное солнце, светлый, огненный Бог…
До багряного, расточающего сизый огонь заката кружились и исходили страстью Крутогоров и Люда, землей повенчанные и рассветом лесным. Звездобурунным носились буюном-вихрем, давая волю всем бушевавшим в них демонам.
И вскрикивал он, держа ее на груди своей и не отрываясь от багряного ее крестообразного рта:
— Вот люба моя!..
И огненно стонала она — ликовала, обвиваясь вокруг него языками пламени:
— Вот любый мой!..
* * *
А когда подошла голубая росистая мгла вечера — они ушли в лесную моленную, что над озером. Там встретил, вея мхом и полынью, седой, взрезанный глубокими морщинами слепец-лесовик, отец Люды.
