Лорд Генри рассмеялся.
– И в чем же она заключается? – спросил он.
– Попытаюсь тебе объяснить, – произнес Холлуорд с выражением некоторого замешательства на лице.
– Я весь внимание, Бэзил, – проговорил лорд Генри, взглянув на друга.
– Да и рассказывать-то почти нечего, Гарри, – ответил художник. – Боюсь, ты мало что поймешь в этой истории. А быть может, даже не поверишь мне.
Лорд Генри усмехнулся, затем, наклонившись, сорвал в траве маргаритку и стал разглядывать ее розоватые лепестки.
– А я вот не сомневаюсь, что все пойму, – наконец отозвался он, внимательно рассматривая золотистый диск сердцевины цветка. – Ну а поверить я могу чему угодно – разумеется, при условии, что история достаточно неправдоподобна.
Порывом ветра сорвало с деревьев несколько цветков; тяжелые кисти сирени, собранные из тысяч маленьких звезд, медленно раскачивались в наполненном истомой воздухе. Где-то у стены стрекотал кузнечик. Длинной голубой нитью на прозрачных золотистых крыльях промелькнула в воздухе стрекоза… Лорду Генри казалось, будто он слышит, как стучит сердце в груди у Бэзила. Что же, интересно, собирается рассказать его друг?
– История эта такова, – начал художник после продолжительного молчания. – Месяца два назад я побывал на званом вечере у леди Брэндон. Ведь нам, бедным художникам, приходится время от времени появляться в обществе – хотя бы для того, чтобы люди не думали, что мы какие-то дикари. Ты сам мне однажды сказал, что во фраке и белом галстуке кого угодно, даже биржевого маклера, могут принять за цивилизованного человека. Ну вот, после того, как я минут десять беседовал с занудами академиками и разряженными в пух и прах престарелыми матронами, я вдруг ощутил на себе чей-то взгляд. Полуобернувшись, я увидел Дориана Грея – до этого я его не замечал. Взгляды наши встретились, и я почувствовал, что бледнею. Меня объял какой-то безотчетный ужас. Я сразу понял: передо мною человек настолько обаятельный, что, если я поддамся исходящему от него очарованию, его личность поглотит меня целиком – всю мою душу и даже мое искусство. Но я не хотел посторонних влияний в своей жизни. Ты ведь сам знаешь, Генри, что я по природе независимый человек. Я всегда был себе хозяином – во всяком случае, до тех пор, пока не встретился с Дорианом Греем. Ну а тут… даже не знаю, как тебе объяснить. Внутренний голос, казалось, предупреждал меня, что я накануне какого-то невероятного перелома в моей жизни. У меня было смутное предчувствие, что судьба готовит мне беспредельные радости, но вместе с ними и горькие разочарования. Мне стало жутко, и я повернулся к двери, собираясь уйти. Сделал я это бессознательно, из какого-то малодушия. По совести говоря, попытка сбежать не делает мне чести.
– Совесть и малодушие, в сущности, одно и то же, Бэзил. Просто «совесть» звучит респектабельнее, вот и все.
– Я так не думаю, Гарри, да и ты, я уверен, тоже… Словом, не знаю, из каких побуждений, – быть может, из гордости, так как я всегда был человеком гордым, – но я принялся пробираться к выходу. У двери я, разумеется, наткнулся на леди Брэндон. «Уж не собираетесь ли вы от нас сбежать, да еще так рано, мистер Холлуорд?» – пронзительно прокричала она. Ты ведь сам знаешь, какой у нее голос.
– Да уж знаю! Все в ней напоминает павлина, кроме, разумеется, его красоты, – отозвался лорд Генри, теребя маргаритку своими длинными нервными пальцами.
– Мне так и не удалось от нее отделаться. Она повела меня представлять высочайшим особам, сановникам в орденах Подвязки, престарелым дамам в огромных диадемах и с крючковатыми, как у попугаев, носами. Она им рекомендовала меня как своего лучшего друга, хотя встречались мы с ней до этого всего лишь однажды. Как видно, ей взбрело в голову включить меня в свою коллекцию знаменитостей. Насколько я помню, одна из моих картин в то время имела большой успех, – во всяком случае, о ней писали в грошовых газетах, а в наш девятнадцатый век это все равно что заявка на бессмертие. И вдруг я оказался лицом к лицу с тем самым юношей, чей облик вызвал в моей душе столь странное волнение. Мы были совсем рядом, чуть ли не касались друг друга. Взгляды наши встретились вновь. И тут я безрассудно попросил леди Брэндон представить меня ему. Хотя, возможно, это и не было безрассудством, а просто чем-то неизбежным. Мы бы заговорили друг с другом, даже если бы нас и не познакомили. Я в этом убежден. То же самое сказал мне потом и Дориан. Он, точно так же, как и я, не сомневался, что нас с ним свела сама судьба.
– И как же леди Брэндон охарактеризовала твоего необыкновенного молодого человека? – спросил лорд Генри. – Я ведь знаю ее манеру давать precis[3] каждому своему гостю. Помню, однажды она решила представить меня какому-то свирепому на вид краснолицему старцу, сплошь увешанному орденами и лентами, и, пока мы к нему приближались, она трагическим шепотом, который, несомненно, слышала вся гостиная, сообщала мне на ухо самые ошеломляющие подробности из его биографии. Мне ничего не оставалось, как сбежать от нее. Я предпочитаю сам, без посторонней помощи, составлять свое мнение о людях. А леди Брэндон характеризует гостей точь-в-точь как аукционист продаваемые им с молотка вещи. Она либо выкладывает о них всю подноготную, либо рассказывает о них все, что угодно, кроме того, что вам хотелось бы о них узнать.
– Бедная леди Брэндон! Ты слишком уж к ней суров, Гарри, – равнодушно произнес Холлуорд.
– Мой дорогой, она пыталась создать у себя великосветский салон, а на деле получился ресторан. Так почему я должен восхищаться ею? Ладно, забудем о ней. Итак, что же она сказала тебе о мистере Дориане Грее?
– Что-то вроде: «Очаровательный мальчик… мы с его бедной мамой были неразлучны… Совершенно забыла, чем он занимается… Боюсь, что ничем… Ах да, играет на фортепьяно… Или на скрипке… не так ли, дорогой мистер Грей?» Мы с ним не могли удержаться от смеха и сразу почувствовали себя друзьями.
– Не так уж плохо, если дружба начинается со смеха, но еще лучше, если она смехом же и заканчивается, – заметил лорд Генри, срывая еще одну маргаритку.
Холлуорд покачал головой.
– Ты не знаешь, что такое настоящая дружба, Гарри, – произнес он негромко. – Да и что такое вражда, вряд ли тебе известно. Ты ко всем относишься одинаково хорошо – иначе говоря, тебе все одинаково безразличны.
– Как же ты несправедлив ко мне! – воскликнул лорд Генри; сдвинув на затылок шляпу, он не отрываясь смотрел на проплывавшие в бирюзовой глубине летнего неба легкие облачка, похожие на растрепавшиеся мотки белой шелковой пряжи. – Чудовищно несправедлив! Для меня люди вовсе не одинаковы. В близкие друзья я выбираю себе людей с хорошей внешностью, в приятели – людей с хорошей репутацией, в недруги – людей с хорошими мозгами. Тщательнее всего следует выбирать себе недругов. Среди моих врагов нет глупцов. Все они – люди мыслящие и поэтому умеют меня ценить. Ты считаешь, я тщеславен? Что ж, этого я отрицать не стану.
– И правильно сделаешь, Гарри. Но если пользоваться твоей классификацией, получается, что я для тебя просто приятель?
– Дорогой мой Бэзил, ты для меня гораздо больше, нежели «просто приятель».
– Но гораздо меньше, чем друг? Нечто вроде брата, следует полагать?
– Ох уж эти мне братья! К братьям я не питаю особой любви. Мой старший брат решительно отказывается умирать, а младшие только это и делают[4].
– Гарри! – воскликнул Холлуорд, нахмурив брови.
– Мой дорогой друг, я ведь говорю не всерьез. В то же время не стану скрывать, что терпеть не могу своей родни. Это происходит, надо полагать, оттого, что все мы не выносим людей с теми же недостатками, что у нас. Я, например, глубоко сочувствую неимущим слоям населения Англии, которые возмущаются так называемыми «пороками высших классов». Люди низших сословий считают, будто пьянство, глупость и безнравственность должны быть исключительно их привилегией, и, если кто-либо из нас страдает такими же пороками, что и они, он тем самым как бы посягает на их права. Когда бедняга Саутуорк вздумал развестись с женой, негодование масс было просто-таки безграничным. Между тем я не мог бы поручиться за то, что хотя бы десять процентов пролетариев ведет праведный образ жизни.
– В корне с тобой не согласен, Гарри! Более того, ты и сам вряд ли веришь во всю эту чушь.
Лорд Генри провел рукой по своей клинообразной каштановой бородке и несколько раз постучал тростью из черного дерева, с кисточкой на рукоятке, по носку лакированного ботинка.
– Ты типичный англичанин, Бэзил! Вот уже во второй раз я слышу от тебя подобные рассуждения. Когда делишься какой-нибудь мыслью с англичанином – а это, надо сказать, всегда большая неосторожность, – то его мало интересует, верна эта мысль или не верна. Для него важнее другое: убежден ли ты в том, что говоришь, или нет. А между тем важна сама мысль, независимо от того, насколько искренен человек, ее высказавший. Более того, ценность любой мысли тем выше, чем менее искренен тот, у кого она появилась, ибо в этом случае она не отражает его личных интересов, желаний и предрассудков. Впрочем, не бойся – я не собираюсь говорить с тобой на политические, социологические или метафизические темы. Люди меня интересуют больше, чем принципы, а люди без принципов меня попросту восхищают. Поговорим лучше о Дориане Грее. Часто ли вы встречаетесь?
