Витька стал умножать.
Лидок склонилась над ним сзади и следила.
– Непра-ально, – сказала она. – Семью осемь – скольнко?
– Пятьдесят шесть.
– Ну… А ты сколько пишешь?
– Шесть пишем… А!
– Ну, о-от.
Витька принялся снова вычислять.
Лидок стояла над ним.
– Та-ак, та-ак…
– Перестань сосать свои конфеты! – взорвался Витька.
Лидок толкнула ладошкой Витьку – носом к тетрадке.
– Умножай.
– Дура, – сказал Витька.
– Папа! – позвала сестра Оля.
Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он сонставлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всянких ведомостей.
– Как же ему помогать? – пожаловалась Оля. – Он на нас говорит – "дуры".
– Зайди ко мне, – велел дядя Коля.
Витька без робости зашел к дяде в горницу.
– Вот что, дорогой племянничек, – заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, – если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
– Понял.
– Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые ненвесты уж, а ты… Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь… Иди.
Витька вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него.
– Попало? – спросила Лидок.
Витька взял чистый лист бумаги… подумал, глядя на крупную Лидок… И написал размашисто, во весь лист: "ФИФЫЧКА". И показал одной Лидок.
Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написанла. И показала Витьке.
"ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ" – было написано на листе.
Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: "СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА".
Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: "ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС".
Витька долго думал, потом написал в ответ: "СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ".
Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И поншла было с ним в горницу.
– Ну давай умножать-то?! – воскликнул Витька. – Чего ты бегаешь-то туда-сюда?
Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей.
Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка.
Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего.
– Я вот этого знаю, – негромко сказал Владимир Никонлаич. – Только не оглядывайся! Попозже оглянись.
Груша прошла несколько шагов и оглянулась.
– Ну? И что?
– Он раньше в Заготконторе работал… Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: "У меня тут принятель в доме отдыха, пойдем к нему". Ну, пошли к приятенлю… Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь "Не шей ты мне матушка". Потом идет в прыгательный бассейн… А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком – и поет.
– Да он что?!
– И что характерно: даже когда летел, он умудрялся игнрать на гитаре. Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь.
– В воде-то? Как же?
– Ногами работал… Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил ко мне: "Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался".
– Ну, и ты что?
– Ничего. Что я, дурак, что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно прыгнул, случайно плавал в бассейне и орал… Все случайно! Кто поверит? Не стал я ничего писать.
– Ну, выгнали? С работы-то?
– Наверно. Не знаю, не встречал его после. Наверно, вынгнали. Таких спортсменов долго не держат.
– Вот дурак-то!
– Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари: геройство свое надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез…
– Под стол?
– Не специально, конечно, лез, но… так получалось. Я очень спокойный по натуре.
В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены.
Приглашенные, некоторые, уже сидели за столом. Сиденли чинно, прямо. Строго поглядывали на другие столики, где ужинали, выпивали, курили, разговаривали…
Играла музыка, низенький, толстый человек пел итанльянскую песню.
– Гордо, но – с уважением, – учил второпях Владимир Николаич, пока они с Грушей шли через зал к банкетному столу. – Станут интересоваться, где работаешь, – фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем – неважно. В поведении можно быть немного небрежнее. Вон та, в голубом платье… Да вон, вон!.. – зашипел Владимир Николаич, показывая глазами. – Возле самовара-то!
– Ну?
– Эту опасайся насчет детского воспитания: она в садике работает, какая-то там начальница, – загрызет…
– За что?
– Все. – Владимир Николаич широко заулыбался, полунпоклонился всем и пошел здороваться с каждым отдельно.
Груша следовала за ним. На нее смотрели вопросительно, строговато. Женщина в голубом платье посмотрела даже пондозрительно. Груша очень смущалась.
Наконец они сели на отведенное им место. Получинлось – напротив женщины в голубом, а по бокам пожилые и не очень пожилые, серьезные люди, явно не завсегдатаи реснторанные, больше того, кажется, презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане.
Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это – весь этот шум, гам, бестолковые разнговоры.
– А накурено-то! Неужели не проветривается?
– Дело же в том, что туг специально одурманивают себя. Зачем же проветривать?
– А вон та, молоденькая… Вон-он, хохочет… Заливается!
– С офицером-то?
– Да. Вы посмотрите, как хохочет! – будущая мать.
– Почему будущая? У них сейчас это рано…
– Это уж вы меня спросите! – воскликнула женщина в голубом. – Я как раз наблюдаю… результат этого хохота.
– А где наш диссертант-то? – спросил Владимир Николаич.
– За руководителем поехал.
– За генералом, так сказать?
– За каким генералом?
– Ну, за руководителем… Я имею в виду Чехова, – поясннил Владимир Николаич. И повернулся к Груше: – У него руководитель – какой-то известный профессор.
– А ты говоришь, генерал.
– Ну, генерал – в переносном смысле, – даже рассерндился Владимир Николаич. Но говорил он негромко. – Я шучу так. Ты тоже пошути с кем-нибудь… Состри чего-нинбудь. Чего сидишь, как…
Груша, изумленная таким требованием, посмотрела на своего жениха… И ничего не сказала.
– Немножко будь оживленнее, – уже мягче сказал Вландимир Николаич. – Не теряйся, я с тобой. Покритикуй алнкоголиков, например.
Груша молчала.
А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знанкомые диссертанта, здоровались, садились и включались в разговор.
– Кузьма Егорыч, – потянулся через стол Владимир Нинколаич к пожилому, крепкому человеку, – не находишь, что он слишком близко к микрофону поет?
– Нахожу, – кивнул пожилой, крепкий. – По-моему, он его сейчас съест.
– Кого? – не поняли со стороны.
– Микрофон.
Ближайшие, кто расслышал, засмеялись.
– Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за мода.
– Ходит с микрофоном! Ходит и поет.
– Шаляпин без микрофона пел…
– Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, – сканзал пожилой, крепкий. Сказал так, как если бы он лично знанвал Шаляпина и видел, как тот гасил своим басом свечи.
– А вот и диссертант наш! – сказали родные.
К столу пробирался мимо танцующих мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме. И с ним – пожилой, добрый, несколько усталый, очевидно, профессор.
Встали, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинунла презрительным взглядом танцующих бездельников.
– Прошу садиться, – сказал диссертант.
– А фасонит-то! – тихо воскликнул Владимир Николанич. – Фасонит-то! А сам на трояк, наверно, с грехом попонлам натянул. Фраер.
– Откуда ты такие слова знаешь? – удивилась Груша.
– Боже мой! – в свою очередь удивился Владимир Нинколаич. – Выпивать-то с кем попало приходилось. Нахвантался, так сказать.
Захлопали бутылки шампанского.
– Салют! – весело сказал один курносый, в очках. – В честь свежеиспеченного кандидата.
– Товарищ профессор, ну, как он там? Здорово плавал?
Профессор вежливо улыбнулся.
– За здоровье нового кандидата! – зашумели.
Кандидат встал.
– За здоровье наших дам! – сказал он.
Это всем очень понравилось.
Выпили. Потянулись к закуске. Разговор не прекращался.
– Огурчики соленые или в маринаде?
– Саша, подай, пожалуйста, огурчики. Они соленые или в маринаде?
– В маринаде.
– А-а, тогда не надо. У меня сразу изжога будет.
– Тебе подать в маринаде? – спросил Владимир Никонлаич Грушу.
– Подай.
– Саша, подай-ка, пожалуйста, в маринаде. Что там за огурчики?..
– А танцуют ничего. А?
– Сергей… уже отметил. Слышите?! Сергей уже отметил: "Танцуют ничего". Засмеялись.
– Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей?
– Можно. А что?
– Неисправимый человек, этот Сергей!
Владимир Николаич потыкал вилкой в огурчики, в санлат… Потянулся поговорить с Кузьмой Егорычем. Но его как-то не замечали.
