— Ни один человек не знает другого. Как могут они судить то, чего они не знают и не понимают? Я хотел бы, чтобы среди моих судей был святой Франциск. Я любил его всю жизнь, а он знает и понимает меня.
— Святой Франциск никогда никого не судил, он только прощал, как сам Христос, который вложил свою руку в его руку, как будто они братья. Святой Франциск редко появляется в зале суда, там, где ты будешь вскоре стоять. Да его там и не очень любят. Многие мученики и святые завидуют его священным стигматам, и не один небесный вельможа чувствует себя неловко в своем сверкающем одеянии, осыпанном золотом и драгоценными камнями, когда среди них появляется il Poverello в рваной сутане, превратившейся в лохмотья от долгой носки. Мадонна штопает ее и ставит на нее заплатки; она считает, что дарить ему новую не имеет смысла, он все равно ее кому-нибудь отдаст!
— Если бы я только мог его увидеть! Я задал бы ему вопрос, который задавал себе всю жизнь. Наверное, ответа не знает никто, кроме него. Но, может быть, ты мне ответишь, мудрый старый архангел? Куда идут души безгрешных животных? Где их рай? Я хотел бы это знать, потому что… потому что…
Больше я не посмел ничего сказать.
«В доме отца моего обителей много», — сказал Христос. Господь, создавший всех животных, позаботился и об этом. Небеса велики и вместят всех…
— Слушай! — прошептал старый архангел и указал на открытую арку. Слушай!
Чудесная мелодия арф и детских голосов донеслась до меня, когда я заглянул в небесные сады, напоенные ароматом неземных цветов.
— Подними глаза и смотри, — сказал архангел, почтительно склоняя голову.
Еще до того как мои глаза увидели священный бледно-золотой нимб, который обрамлял ее чело, мое сердце ее узнало. Каким все-таки несравненным художником был Сандро Боттичелли! Она шла совсем такая, какой он ее столько раз изображал, — юная, чистая и все же с нежной материнской заботливостью во взоре. Ее сопровождали увенчанные цветами молодые женщины с улыбающимися губами и девическими глазами — нескончаемая весна! Ангелочки с пурпурными и золотыми крылышками поддерживали края ее одежд, другие расстилали у ее ног ковер из роз. Святая Клара, подруга святого Франциска, что-то шепнула Мадонне на ухо, и мне даже показалось, что Матерь божия, проходя мимо, обратила взор на меня.
— Не бойся ничего! — шепнул архангел. — Мадонна тебя видела, она тебя вспомнит в своих молитвах!
— Святой Петр что-то медлит, — сказал архангел. — Ему приходится выдерживать трудный бой против Савонаролы для спасения своих кардиналов!
Приподняв край золотой завесы, он заглянул в галерею.
— Видишь вон ту ласковую душу мужчины в белом одеянии и с цветком за ухом? Я часто болтаю с ним. Его здесь все любят, так он прост и детски чист. Я подчас с удивлением наблюдаю за ним: он всегда ходит один, поднимает с пола ангельские перышки, вяжет из них метелочки, и, когда он думает, что его никто не видит, он наклоняется и смахивает звездную пыль с золотого пола. Он, кажется, сам не понимает, зачем он это делает. Хотел бы я знать, кем он был при жизни. Он явился сюда совсем недавно и, может быть, сумеет рассказать тебе о последнем суде?
Я взглянул на душу в белом одеянии — это был мой друг Арканджело Фуско, подметальщик улиц из квартала итальянских бедняков в Париже! То же смирение в бесхитростных глазах, тот же цветок за ухом — роза, которую он рыцарским жестом южанина преподнес графине в тот день, когда я привез ее, чтобы раздать куклы детям Сальваторе.
— Дорогой Арканджело Фуско! — сказал я, протягивая моему другу обе руки. — Я всегда знал, что ты попадешь сюда!
Он посмотрел на меня с безмятежным равнодушием, словно не узнав.
— Арканджело Фуско, разве ты меня не узнаешь? разве ты забыл меня? Забыл, с какой любовью ты день в ночь ухаживал за детьми Сальваторе, когда у них был дифтерит, как ты продал свой праздничный костюм, чтобы заплатить за гроб старшей девочки, которую ты так любил?
Тень боли прошла по его лицу.
— Я не помню.
— О мой друг, какую огромную тайну ты мне открываешь этими словами. Какой груз ты снимаешь с моей души! Ты не помнишь! Но почему помню я?
— Может быть, ты не умер? Может быть, тебе только снится, что ты умер?
— Я всегда был сновидцем. Но если это только сон, то он чудеснее всех прежних моих снов.
— Может быть, твоя память крепче моей и еще живет, даже отдельно от тела. Не знаю. Я этого не понимаю. Слишком сложно для меня. Я ни о чем не спрашиваю.
— Потому-то ты и здесь, мой друг! Но скажи мне, Арканджело Фуско, неужели здесь никто не помнит о своей земной жизни?
— Они говорят, что нет. Они говорят, что помнят только те, кто попадает в ад. Оттого он и называется адом.
— Но скажи мне, по крайней мере, был ли суд очень суров? Были ли судьи строги?
— Сначала они мне показались очень строгими и я даже задрожал, потому что боялся, как бы они не начали расспрашивать меня про неаполитанского сапожника, который украл у меня жену и которого я заколол собственным ножом. Но, к счастью, про сапожника они ничего не спросили. Они только спросили, касался ли я когда-нибудь золота, а я ответил, что у меня в руках бывали только медяки. Они спросили, копил ли я какие-нибудь сокровища, а я ответил, что у меня не было ничего, кроме рубашки, в которой я умер в больнице. Тогда они кончили спрашивать и впустили меня сюда. Тут ко мне подошел ангел с большим пакетом. «Снимай свою старую рубашку и надевай свой праздничный костюм», — сказал ангел. Верьте — не верьте, а это был мой праздничный костюм, который я продал, чтобы заплатить гробовщику, но только ангелы расшили его золотом и жемчугом. Ты меня в нем увидишь в воскресенье, если еще будешь здесь. Потом подошел ангел с большой копилкой и сказал: «Открой, это твои сбережения. Тут все медные монеты, которые ты раздал людям, столь же бедным, как и ты. Все, что вы раздаете на земле, сохраняется для вас, а все то, что вы себе оставляете, пропадает». Только в копилке не было ни одного медяка — все они превратились в золото. Послушай-ка! — добавил он тихо, чтобы нас не слышал архангел. — Я не знаю, кто ты, но мне кажется, что тебе приходится туго, — так ты не обижайся, а бери из моей копилки сколько захочешь. Я сказал ангелу, что не знаю, что мне делать с этими деньгами, а он сказал, чтобы я отдал их первому нищему, которого встречу.
— Если бы я следовал твоему примеру, Арканджело Фуско, мне не было бы теперь так плохо. Но я никому не дарил своего праздничного костюма и потому я сейчас в лохмотьях. Меня все же несколько успокаивает то, что они не стали тебя расспрашивать о неаполитанском сапожнике, которого ты отправил на тот свет. Только богу известно, за жизнь скольких сапожников должен был бы отвечать я, после того как я тридцать лет был врачом!
Незримые руки раздвинули золотой занавес, и перед нами предстал ангел.
— Пришел твой час явиться перед твоими судьями, — сказал старый архангел. — Проникнись смирением и молчи. Главное — молчи! Помни, именно слова вызвали мое падение, и если не хочешь погибнуть, то не давай воли языку.
— Погоди-ка! — прошептал Арканджело Фуско, хитро мне подмигивая. Лучше не рисковать. Я бы на твоем месте не стал упоминать про тех сапожников, о которых ты тут говорил. Я ведь ничего не сказал про моего сапожника, раз меня о нем не спросили. В конце концов, может быть, они о нем и не знали! Chi lo sa?[105]
Ангел взял меня за руку и повел по галерее в залу суда, обширную, как та зала, в которой некогда судил Озирис. Колонны из яшмы и опала с золотыми капителями в виде лотоса и столпы солнечных лучей поддерживали свод, усеянный звездами.
Я поднял голову и увидел мириады мучеников и святых в белых одеждах, отшельников, анахоретов и столпников с дикими, обожженными нубийским солнцем лицами, с покрытыми волосами исхудалыми телами, строгих пророков с длинными, ниспадающими на грудь бородами, святых апостолов с пальмовыми ветвями в руках, патриархов и отцов всех церквей и вероучений, нескольких пап в сверкающих тиарах и двух-трех кардиналов в красных мантиях. Передо мной полукругом сидели мои судьи, суровые и недоступные жалости.
— Плохо! — сказал святой Петр, вручая им мои бумаги. — Очень плохо.
Святой Игнатий, великий инквизитор, поднялся и заговорил:
— Его жизнь запятнана отвратительными грехами, его душа темна, его сердце нечисто. Как христианин и святой, я требую его проклятия, и пусть дьяволы терзают его тело и душу во веки веков.
Шепот одобрения прокатился по залу. Я поднял глаза и посмотрел на своих судей. Они смотрели на меня в суровом молчании. Я опустил голову и ничего не ответил, вспоминая предостережение архангела, да к тому же я не знал, что мне говорить. Вдруг я заметил в глубине зала маленького святого, который взволнованно кивал мне головой. Затем он робко пробрался между важными святыми к двери, где стоял я.
