— Итак, теперь вы считаете себя при деле? — говорил Эллис Уайэтт. — Нет, дайте мне только год, и я завалю вас работой. Два состава цистерн в день, как вам это нравится, Дагни? А потом их будет четыре или шесть… сколько захотите.
Он указал рукой в сторону огоньков на горах:
— Вы скажете, это? Нет, это ничто в сравнении с тем, к чему я приступаю.
Он указал рукой на запад.
— Перевал Буэна Эсперанса. В пяти милях отсюда. Все удивляются тому, что я вожусь там. Нефтяные сланцы. Сколько лет назад все расстались с желанием добывать нефть из сланцев, потому что это слишком дорого? Но подождите, увидите результаты разработанного мной процесса. Он даст нам самую дешевую нефть, неограниченные запасы ее, рядом с которыми самое крупное месторождение покажется жалкой лужицей. Я уже заказывал трубопровод? Хэнк, нам с вами придется построить отсюда трубопроводы во все стороны… Ох, простите. Я забыл представиться вам там, на станции. Я даже не назвал своего имени.
Риарден ухмыльнулся.
— Я его уже вычислил.
— Простите, я сам не люблю легкомыслия, но я был слишком взволнован.
— И что же вас так взволновало? — Дагни насмешливо прищурилась.
Уайэтт коротко посмотрел ей в глаза; торжественный тон его ответа странным образом сочетался с полным смеха голосом.
— Самая восхитительная пощечина, которую я получил в своей жизни, и притом заслуженно.
— Вы имеете в виду нашу первую встречу?
— Я имею в виду нашу первую встречу.
— Не надо. Вы были правы.
— Действительно. Но во всем, кроме вас. Дагни, найти в вашем лице такое исключение из общего правила после стольких лет, А, да к черту их всех! Может быть, вы хотите, чтобы я включил радио, и вы послушали, что говорят о вас двоих сегодня вечером?
— Нет.
— Хорошо. Мне их слушать не хочется. Пусть сами себя слушают. Теперь все они скопом лезут к нам в двери. И командуем мы.
Он посмотрел на Риардена:
— Чему вы улыбаетесь?
— Мне всегда хотелось увидеть вас таким, какой вы есть.
— У меня никогда не было возможности быть таким — до сегодняшнего вечера.
— И вы живете здесь в одиночестве, в стольких милях от всего на свете?
Уайэтт показал на окно:
— Я живу всего в паре шагов от всего на свете.
— А как же общение с людьми?
— У меня есть гостевые комнаты для тех, кто приезжает ко мне по делам. А что касается всех прочих, я предпочел бы, чтобы нас с ними всегда разделяло столько миль, сколько это вообще возможно. — Наклонившись вперед, он заново наполнил бокалы. — Хэнк, почему вы не хотите перебраться в Колорадо? Пошлите к черту Нью-Йорк со всем Западным побережьем! Здесь находится столица Ренессанса. Второго Ренессанса — возрождения не живописи и кафедральных соборов, а нефтяных вышек, электростанций и двигателей, изготовленных из риарден-металла. У нас был Каменный век, был век Железный, а новое время назовут веком Риарден-металла, потому что нет предела тому, что стало возможным благодаря вашему изобретению.
— Я намереваюсь приобрести несколько квадратных миль в Пенсильвании, — заметил Риарден. — Рядом с моим предприятием. Было бы дешевле поставить филиал здесь, как я и хотел раньше, однако вам известно, почему этот путь теперь закрыт для меня, и пусть они идут к черту! Верх все равно будет за мной. Я намереваюсь расширить завод, и если Дагни предоставит мне три состава в день до Колорадо, мы еще посмотрим, где расположится столица Второго Ренессанса!
— Дайте мне год эксплуатации поездов «Линии Джона Голта», дайте мне время собрать воедино всю таггертовскую дорогу, и я, предоставляя вам три поезда в день — на линии из риарден-металла, протянувшейся от океана до океана!
— Кто там говорил, что ему нужна точка опоры? — проговорил Эллис Уайэтт. — Дайте мне право беспрепятственного движения, и я покажу им, как перевернуть Землю! Дагни попыталась понять, почему смех Уайэтта так нравится ей. В голосах обоих мужчин и даже в ее собственном звучала интонация, которой она никогда еще не слышала. Когда все трое встали из-за стола, Дагни с удивлением заметила, что в комнате горят только свечи: ей-то казалось, что они окружены ослепительным сиянием.
Взяв в руку бокал, Эллис Уайэтт посмотрел на своих гостей и сказал:
— За мир, за землю, ибо сейчас она кажется такой, какой должна быть!
И он единым движением опорожнил бокал.
Дагни услышала звон разбившегося о стену стекла в тот самый миг, когда из его тела, наполненного страшной энергией, словно ударил разряд тока. Это не был обычный жест — разбить бокал в честь праздника, а резкое движение, полное гневного бунта и злости, больше похожей на безмолвный стон боли.
— Эллис, — прошептала она, — в чем дело?
Он повернулся к ней. С той же буйной внезапностью глаза его просветлели, лицо успокоилось, пугающая гримаса сменилась мягкой улыбкой.
— Простите, — сказал он, — не обращайте внимания. Постараемся думать, что это всерьез и надолго.
Землю внизу уже заливал лунный свет, когда Уайэтт повел их по внешней лестнице на второй этаж дома, к открытой галерее, на которую выходили комнаты гостей. Он пожелал им доброй ночи, шаги его прошелестели по ступеням. Лунный свет словно лишал силы звук, как заставлял он блекнуть краски. Шаги Уайэтта удалялись, и когда они, наконец, стихли, воцарившееся молчание было подобно долгому одиночеству, когда на всей земле не осталось ни одной живой души.
Дагни не пошла к своей комнате. Риарден не шевелился. Галерею ограждали только невысокие перила, за которыми начиналось пространство ночи. Угловатые уровни спускались вниз, тени повторяли очертания стальных сплетений буровых вышек, черными линями пролегая по светлому камню. Несколько огоньков, белых и красных, трепетало в чистом воздухе, подобно каплям дождя, застывшим на краях стальных балок. Вдалеке три небольших зеленых капельки выстроились в линию вдоль железной дороги Таггертов.
За огоньками, в конце пространства, у подножия белой дуги висел сетчатый прямоугольник моста.
Дагни ощущала ритм, не соответствующий ни звуку, ни движению; что-то пульсировало рядом, словно бы колеса тепловоза еще стучали по рельсам «Линии Джона Голта».
Неторопливо, хотя невысказанный призыв и требовал от нее большего, она повернулась к Риардену.
Выражение его лица впервые до конца объяснило ей, что она прекрасно знала заранее, каким именно будет конец путешествия. Он смотрел на нее вопреки всем представлениям о том, как это должен делать мужчина, в нем не было никакой расслабленности, вялости и бессмысленной алчности. Кожа словно обтянула лицо Риардена, придав ему особую чистоту, обостренную точность форм, сделав ясным и молодым. Рот его был напряжен, чуть поджатые губы подчеркивали контуры рта. Только глаза затягивала дымка, под ними набухли мешки, а взгляд являл некую смесь ненависти и боли.
Потрясение превратилось в онемение, распространявшееся по всему телу — Дагни почувствовала, как стиснуло горло и живот — она не замечала ничего, кроме этой немой конвульсии, мешавшей ей дышать. Однако то, что ощущала она сейчас, значило только одно: «Да, Хэнк, да… потому что это тоже часть нашей битвы, хотя я и не могу сказать, почему так получается… ведь в этом наше бытие, противящееся их прозябанию… наши великие способности, за которые они мучат нас, наша способность быть счастливыми… А теперь, пусть это будет, без слов и вопросов, потому что мы оба хотим этого…»
Все свершилось подобно взрыву ненависти, подобно удару кнута, ожегшему ее тело: она ощутила на себе его руки, припала к нему животом, грудь ее прижалась к его груди, его губы впились в ее.
Рука Дагни скользнула с плеча Риардена ему на спину, потом к ногам, повествуя о невысказанном желании каждой встречи с ним. Оторвавшись от его губ, Дагни беззвучно и победоносно смеялась, как бы заявляя: «Хэнк Риарден — строгий и неприступный Хэнк Риарден из подобного монашеской обители кабинета, человек деловых переговоров, жестких сделок — помнишь ли ты о них сейчас? А я помню и радуюсь тому, что довела тебя до этого…»
Он не улыбался, лицо его было лицом врага; подняв ее голову за подбородок, Риарден снова припал к ее губам, словно стремясь нанести рану.
Дагни почувствовала, как он дрожит, и подумала, что именно такой крик хотела бы сорвать с его губ — капитуляцию сквозь муки сопротивления. И все же она понимала, что победа принадлежит ему, что смехом своим она выражает только восхищение им, что имя ее сопротивлению — покорность, что всеми своими силами она лишь старается сделать его победу более впечатляющей; он прижимал ее к себе, давая понять, что сейчас она не более чем инструмент для удовлетворения его желания, что победа его означает ее желание покориться. Чем бы ни являлась я, думала она, сколь ни гордилась бы своей отвагой, работой, интеллектом и способностями — все это я приношу тебе ради удовольствия твоего тела, я хочу послужить тебе этим, а ты хочешь удостоить меня высочайшей награды, которую можешь дать мне.
