Переходя от частностей к более общему, невольно вспоминаю несколько строк г. Адамовича («Звено»), касающихся г. Степуна, или отправляющихся, что ли, от него.
Г. Адамович упоминает о степуновских «Мыслях о России», издавна тянущихся в «Совр. Записках»: «Пленительные мысли!», — говорит Адамович, и не судит их, не возражает на них, а только вдруг ставит вопрос, такой глубокий по человечности, такой выросший из сегодняшнего сердца нашего, что нельзя правдивости его не ощутить: нужны ли эти «мысли о России»? «Не довольно ли отвлеченно «мыслить» о ней? Не плохая-ли это ей служба? Нет ли ничем неоправдываемого самолюбованья в этих мыслях, потому что ведь Россия — это мы же сами? Не поставлено ли нам историей, как великое испытание, отлучение… да, от России, — не страшно и не совестно это выговорить, ибо ведь от себя мы отрекаемся, собой жертвуем? И, значит, нужен искус самоотречения, подвиг самопожертвования, во имя того, что после, дальше, за…? Я мысленно сам себе торопливо отвечаю: да, да, да!».
И мы к этим честным «да» прибавим свое. Мы глубоко понимаем также, что автор, написав это, «ощутил ответственность и опасность темы». Себе-то он, не сомневаясь, сказал «да», но другим — надо еще пояснить, подкрепить, договорить все, словами.
«Когда человеку является истина» — она является ему вся, но вся должна быть для передачи другим, как бы воссоздана еще раз, — облечена одеждой слов… И тем труднее кажется найти слова, чем сильнее чувствуешь ответственность.
Адамович останавливается. Но он уже все сказал. «Доказательства»… так ли они нужны? Кто не чувствует Россию — собой, не догадывается, что может быть великий смысл в этой, нам предложенной, и принятой жертве собой — какие тому помогут доказательства? Ведь все это или слишком тонко, — или слишком просто. Или сразу понятно: забудем себя, потеряем душу, тогда и приобретем ее, — или навсегда непонятно. Пусть же не боится Адамович упреков и обвинений, которые могут ему послать все, кто, сохраняя душу, предаются то нежным, то строгим размышлениям о ней, плетут неопределенно цветистую сеть мыслей о ней. Мы — не боялись и не боимся сказать прямо: да, надо забыть Россию. Надо потерять ее; вольно принять потерю России. И тогда мы ее приобретем.
В Париже был недавно диспут «Об антисемитизме в сов. России». Название неудачное. Что можно выяснить, если держаться близко к теме? Только подтвердить, что да, русские рабочие издеваются над русскими евреями, где можно — гонят и грубо мучают их; и прибавить, что это плохо. Всегда, конечно, плохо, когда одни мучают и гонят других; но почему гонят именно евреев — и того выяснить нельзя при такой узкой постановке вопроса. «Антисемитизм» — ровно ничего не объясняет. Тем более, что и слово-то выдуманное, как сказал мне один еврей. Ведь слово мы употребляем в смысле «противоеврейства», гонения на «евреев», а отнюдь не на «семитов» вообще, на арабов, например, или армян. Еврейский вопрос не укладывается в вопрос о взаимоотношениях рас. Он существует в какой-то своей особенности, именно как еврейский вопрос.
Диспут отчасти и вылился в диспут о «еврейском вопросе», хотя издавна привычные взгляды и привычный смысл ходячего слова «антисемитизм» весьма делу мешали.
В отзыве о диспуте г. Поляков-Литовцев сказал очень верно: хорошо бы как-нибудь собраться вместе евреям и русским (или вообще неевреям) и открыто друг с другом поговорить: вы, мол, нам потому-то и тем-то не нравитесь; а в вас нам вот это не нравится. Да, такая беседа, или такие беседы, много бы пользы принесли обеим сторонам, много бы помогли и выяснению вопроса. Он ведь есть, сколько бы мы от него не отвертывались. Почему так называемый «антисемитизм» из мира не исчезает, никакими «гуманистическими» средствами и «культурными» не излечивается? Может быть, не надо прикрывать эту странную чуждость между евреями и неевреями (или разность), которая ведь существует же? Может быть, надо, напротив, бесстрашно до корней ее докопаться, вместе разобрать, что именно разделяет нас, почему разделило? А что, если тогда, открытыми-то глазами увидим мы и смысл этого разделения, т. е. ту правду его, которая может привести нас к какому-то совсем новому единению?
Никто не будет спорить, что корни «еврейского вопроса» — религиозные. Никто не будет утверждать, что даже мы оторвались от этих корней без остатка; а уж евреи — тем менее. (Я говорю не только о «религиозных» людях, но и «сознательно» безрелигиозных, обо всех; история Европы и Азии в крови у всех. У евреев больше, чем у кого бы то ни было.) Если же с корнями считаться, — с корней и надо начинать.
Но тут сразу мы увидим, что откровенный и полезный первый разговор между евреями и неевреями (по предложению Полякова-Лит.), как будто и неосуществим. Неевреи (христиане настоящие или хотя бы происходящие от предков христиан) говорить с евреями о том, что им в них нравится, что не нравится, — будут; во всяком случае, это представимо. Но евреи, как не покинувшие, так и покинувшие веру предков, — ни на что подобное не пойдут. И уж это одно показывает, как мало оторваны евреи от своих корней (и как важно, исследуя вопрос, с корнями считаться, и даже с них начинать).
Ибо молгание евреев о себе вообще и о себе по отношению к неевреям — это отзвук святого их молчания, закона седой древности, не позволявшего произносить имя Божие. Как бы мало ни был религиозен сегодняшний еврей, но если он все-таки еврей, он благогестив. Богочестия и нет, но благочестие остается, при том свое, особое, нисколько не похожее на благочестие христианское у христиан (которые, кстати, перестав лично быть христианами, уже не сохраняют и своего благочестия).
Еврейская, специальная, благочестивость помешала бы откровенному разговору о взаимоотношениях, даже если б он не касался прямо корней еврейско-нееврейского раздела, т. е. религиозных начал. Тем более — если б коснулся. Мы, вот, хотели поставить в «Зел. Лампе» вопрос: почему Христос для евреев не Мессия? Вопрос мог бы трактоваться и в историческом аспекте. Но мы скоро поняли, что ничего из этой постановки не выйдет. Все евреи, верующие и неверующие, будут молчать.
Откровенная беседа — «чем мы друг другу нравимся, чем нет» — представима, значит, только в одностороннем виде, т. е. уж как не беседа, а как высказыванье неевреев, чем евреи им «нравятся и не нравятся». У нас уже был такой «беседник» такой искатель черты, отделяющей неевреев от евреев. Искатель, правда, очень «корневой», но корнями не ограничивающийся. Что «нравится» в евреях (притягивает) и что «не нравится» (отталкивает), он так часто высказывал, и так ярко, что дай Бог другому. Это В. В. Розанов, конечно. Где бы и когда бы вопрос о еврействе ни поднимался — Розанова не вспомнить нельзя. Три четверти писаний его посвящены вот этому «что нравится» и что «не нравится» в евреях. Отличности их от неевреев и даже некоторой «полярности». Я приведу всего две-три краткие цитаты. На внешний взгляд — это просто грубые противоречия. Но кто может, пусть будет внимателен. Кое-что ему откроется. Ведь Розанов, помимо личной своей гениальности, ему одному свойственной махровости, очень характерен, показателен, в смысле своего нееврейства: кровно, наследственно, по всему складу он архиариец (кстати, и архирусский: жилки в нем не было не русской). Все знают, как он — не то что влекся к евреям, а прямо влипал, любовно приникал к ним, входил в самую суть бытия еврейского. Как-то стихийно весь религиозный, Розанов «презирал, ненавидел, боялся» атеистов. Говорил: «Расстаюсь с ними вегным расставанием». Но, по его ощущению, нет ни одного еврея атеиста, ни одного, что бы он там о себе ни думал, ни воображал. Евреями Розанов был окружен, и, кажется, они любили его. Откуда же вдруг, задолго до войны, без малейшего повода, вырываются у него такие странные слова:
«Услуги еврейские, как гвозди в руки мои, ласковость еврейская как пламя, обжигает меня.
Ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо обвеянный этой ласковостью задохнется и сгниет мой народ».
Не правда ли, по-плоскому рассуждая, — самый обыкновенный «антисемитизм». Уж не в Новом ли Времени это было напечатано? Нет, нет; и такие рассуждения я устраняю. Да и в то время никому в голову не пришло бы, что Розанов «сделался» антисемитом. Он и не сделался. Книгу свою «Темный лик», чисто христоборческую, пламенно отстаивал, защищаясь — Библией, еврейством, на сторону которого становился, как бы сливаясь с ним.
Для Розанова, в этой книге, Христос — не Мессия; какой уж Мессия, когда он доказывает, что это разрушитель, «спавший с неба как молния»… Но сливается ли отношение Розанова ко Христу, этому лжемессии, совпадает ли с отношением еврейским? Тут опять корни; корни Розанова, не христианина, находятся в истории христианской. И вот «ощущение» его (он весь в ощущениях, всякая его мысль проходит сквозь ощущение, и это особенно ценно).
