Ознакомительная версия.
Я ушам своим не верю.
— Значит, по рукам? — спрашиваю я.
— По рукам, — отвечает мадам.
— Триста марок. Сколько это в гульденах?
Она принимается отсчитывать банкноты. Из часов в виде домика, висящих на стене, выскакивает кукушка и выкрикивает время. Я засовываю деньги в карман.
— Помянем Мальвину стаканчиком коньяку, — говорит мадам. — Завтра утром мы ее похороним. Ведь вечером ресторан должен опять работать.
— Жаль, что мне нельзя быть на похоронах, — говорю я.
Мы все выпиваем по стаканчику коньяку с мятной водкой. Мадам прижимает платок к глазам.
— Я очень расстроена, — заявляет она. Все мы расстроены.
Я встаю и прощаюсь.
— Георг Кроль установит памятник, — говорю я.
Дамы кивают. Никогда я не видел такого доверия и верности, как в этом доме. Они машут мне в окна. Доги заливаются лаем. Я торопливо шагаю вдоль ручья к городу.
— Что? — восклицает Георг. — Не может быть!
Я молча извлекаю из кармана голландские гульдены и раскладываю их на письменном столе.
— А что ты продал?
— Подожди минутку!
Я услышал велосипедный звонок. Тут же раздается за дверью властное покашливание. Я сгребаю деньги и сую обратно в карман. На пороге появляется Генрих Кроль, кромка брюк у него слегка в грязи.
— Ну, — спрашиваю я, — что продали?
Он язвительно смотрит на меня.
— Идите сами и попробуйте продать! При общем банкротстве! Ни у кого нет денег! А если у человека и есть несколько марок, так он их не вы пускает из рук!
— А я был в городе. И кое-что продал.
— Да? И что же?
Я повертываюсь так, чтобы видеть обоих братьев, и отвечаю:
— Обелиск.
— Вранье! — безапелляционно заявляет Генрих. — Поберегите ваши остроты для Берлина!
— Я, правда, к вашей фирме уже не имею никакого отношения, — говорю я, — так как сегодня в двенадцать дня перестал у вас работать. Но мне все же хотелось показать, как просто продаются надгробия. Не работа, а отдых.
Генрих вскипает, но сдерживает себя, хоть и с трудом.
— Слава Богу, весь этот вздор нам придется уже недолго слушать! Счастливого пути! В Берлине вам, конечно, вправят мозги!
— Он в самом деле продал обелиск, Генрих.
Генрих недоверчиво уставляется на брата.
— Доказательства? — шипит он.
— Вот они! — отвечаю я и веером выбрасываю банкноты на стол. — Даже в девизах!
У Генриха глаза лезут на лоб. Потом он хватает один из банкнотов, перевертывает и рассматривает, не фальшивый ли.
— Повезло, — со скрежетом бормочет он наконец. — Дурацки повезло!
— Мы это везение используем, Генрих, — говорит Георг. — Иначе мы бы не смогли уплатить по векселю, которому завтра срок. Ты бы лучше от души поблагодарил. Это первые настоящие деньги, которые мы получили. И они до черта нам необходимы.
— Благодарить? И не подумаю!
И Генрих удаляется, грохнув дверью, как истинный, гордый немец, который никому и ничем не обязан.
— Нам действительно деньги так необходимы? — спрашиваю я.
— В достаточной мере необходимы, — отвечает Георг. — Но теперь сосчитаемся: сколько у тебя денег?
— Хватит. Мне прислали на билет третьего класса. А я поеду в четвертом и сэкономлю двенадцать марок. Потом я продал рояль — я не могу тащить его с собой. Эта старая шарманка принесла мне еще сто марок. Все вместе составит сто двенадцать марок. На них я могу прожить до первой получки.
Георг отсчитывает тридцать голландских гульденов и протягивает их мне.
— Ты работал как специальный агент, поэтому имеешь право получить за комиссию не меньше, чем Оскар-плакса. За особые достижения еще пять процентов.
Возникает короткая борьба великодуший; затем я соглашаюсь взять деньги, на тот случай, если в первый же месяц слечу со своего нового места.
— А ты знаешь, что тебе придется делать в Берлине?
Я киваю:
— Сообщать о пожарах; описывать кражи; рецензировать брошюрки; приносить пиво редакторам; чинить карандаши; держать корректуры — и стараться выдвинуться.
Кто-то распахивает дверь ногой. Словно привидение, стоит в ее прямоугольнике фельдфебель Кнопф.
— Я требую восемь биллионов, — хрипит он.
— Господин Кнопф, — отвечаю я. — Вы видели долгий сон и не вполне очнулись. Инфляция кончилась. Две недели назад вы еще смогли бы получить восемь миллионов за памятник, который приобрели за восемь миллиардов. Но сегодня их стоимость — восемь марок.
— Негодяи! Вы это нарочно подстроили!
— Что именно?
— Да насчет инфляции! Чтобы меня ограбить! Но я не продам его! Я дождусь следующей!
— Чего именно?
— Следующей инфляции.
— Ладно, — говорит Георг. — Выпьем за это.
Кнопф хватает бутылку.
— Держим пари? — спрашивает он.
— Какое?
— Что я по вкусу узнаю, откуда эта бутылка.
Он вытаскивает пробку и нюхает.
— Не отгадаете, это исключено, — заявляю я. — Когда водка из бочонка — может быть; известно, что вы лучший знаток во всей округе, но не когда водка бутылочная.
— А на сколько мы будем держать пари? На стоимость памятника?
— Мы внезапно обеднели, — отвечает Георг. — Но тремя марками рискнуть готовы. Это и в ваших интересах.
— Хорошо. Дайте мне стакан. Кнопф нюхает и пробует. Потом требует, чтобы ему налили второй полный стакан, третий.
— Бросьте, — говорю я. — Отгадать невозможно. И можете не платить.
— Эта водка из гастрономического магазина Брокмана на Мариенштрассе, — заявляет Кнопф.
Мы с изумлением глядим на него. Он угадал.
— Выкладывайте денежки! — хрипит он.
Георг отдает ему три марки, и Кнопф исчезает.
— Как ему удалось узнать? — удивляюсь я. — Или этот старый пьянчужка — ясновидящий?
Вдруг Георг начинает хохотать.
— Он же надул нас!
— Каким образом?
— Георг поднимает бутылку. На дне наклеена снаружи крошечная этикетка: И. Брокман, гастрономия, Мариенштрассе, 18.
— Вот жулик! — говорит Георг одобрительно. — И какое еще у него зрение!
— Что зрение! — отвечаю я. — А вот послезавтра ночью, когда он будет возвращаться домой и обелиска не окажется на обычном месте, он во всем усомнится. Его привычный мир рухнет.
— А твой разве рушится? — спрашивает Георг.
— Ежедневно, — отвечаю. — Как же иначе жить?
За два часа до отъезда мы слышим топанье, голоса, пенье. И тут же на улице вокальный квартет затягивает:
О святая ночь, пролей
Мир небесный в душу мне…
Мы подходим к окну. Внизу стоит Бодо Леддерхозе со своим певческим союзом.
— Что это значит? — спрашиваю я. — Ну-ка, Георг, зажги свет!
В матовом луче, падающем из окна на улицу, мы видим Бодо.
— Это в твою честь, — говорит Георг. — Прощальная серенада в исполнении союза. Не забудь, что ты тоже его член.
Пилигриму дай покой
И страдания исцели… —
мощно продолжают певцы. Кое-где открываются окна.
— Тише! Замолчите! — кричит старуха Конерсман. — Ведь двенадцать часов, слышите, вы, пьяный сброд?
Вспыхнули ясные звезды
В неба ночной синеве.
В окне стоит Лиза и кланяется. Она вообразила, что серенада предназначена ей. Вскоре появляется и полиция.
— Разойтись! — рявкает басовитый голос. С прекращением инфляции изменились и нравы полиции. Она стала цепкой и энергичной. Воскрес старый прусский дух. Каждый штатский — это вечный рекрут.
— Нарушение тишины и порядка в ночное время! — рычит антимузыкальный носитель полицейского мундира.
— Арестуйте их! — вопит вдова Конерсман.
Певческий союз Бодо состоит из двадцати здоровенных малых. Против них — двое полицейских.
— Бодо! — зову я с тревогой. — Не трогайте их! Не защищайтесь! Иначе вас засадят в тюрьму на годы!
Бодо делает успокаивающий жест и поет, широко раскрывая рот:
Как бы я хотел с тобою
Вознестись на небеса!
— Замолчите! Мы спать хотим! — вопит вдова Конерсман.
— Эй вы! — кричит Лиза на полицейских. — Оставьте певцов в покое! Где крадут — там вас нет!
Полицейские растеряны. Они еще несколько раз отдают приказ:
— Немедленно идти в полицейский участок!
Но никто не двигается. В конце концов полицейские делают то, что в их силах: каждый арестовывает по одному певцу.
Певцы не оказывают сопротивления. Их уводят. Оставшиеся как ни в чем не бывало продолжают петь. Участок недалеко. Полицейские возвращаются бегом и арестовывают еще двух. Остальные поют; но первые тенора что-то зазвучали слабо. Полицейские забирают певцов, начиная с правого края. При третьем налете уводят Вилли, поэтому первые тенора совсем смолкают. Мы протягиваем им в окно бутылки с пивом.
Ознакомительная версия.
