С этими словами Назия распахнул плащ, и Вольфрамб увидел, что он держит под мышкой книги, которые и попадали на стол, стоявший рядом. Назия, не мешкая, начал свою песнь, и звучала она странновато — речь тут шла и о семи планетах, и о неземной музыке сфер, все, как описано во «Сне Сципиона», — и пока он пел, он часто менял свои тоны и напевы, до крайности запутанные и замысловатые. Вольфрамб тем временем уселся в огромное кресло и, опустив веки, внимательно и спокойно слушал все, что излагал перед ним Назия. Наконец песнь кончилась и Эшинбах начал прекрасный, исполненный благочестивых дум духовный напев. Тут Назии сделалось, видно, совсем не по себе, ему не сиделось на месте, не терпелось вставить свое слово, а один раз он даже хотел запустить Вольфрамбу в голову тяжеленными книгами, которые прихватил с собой, однако чем светлее и мощнее звучал голос Вольфрамба, тем бледнее становилось пламя, окружавшее Назию, и все больше и больше сморщивался он сам, так что под конец фигурка разве что в ладонь величиной с мерзким мяуканьем и поквакиванием лазила вверх и вниз по полкам шкафов, одетая в маленькую красную мантию с огромным пышным жабо. Вольфрамб закончил песнь и хотел уж было схватить маленького ползуна руками, однако тот, шипя и изрыгая пламя, неожиданно принял прежнее свое обличье.
— Ну и ну, — завопил Назия своим внушающим ужас сиплым голосом. — Не шути-ка со мной, любезный! Ты, может быть, и хороший богослов и недурно разбираешься в тонкостях и хитросплетениях вашей толстенной книжищи, да от этого ты еще не делаешься певцом, который смел бы померяться силами со мной и моим учителем. Давай споем теперь прелестную любовную песнь, только держись — тут и покажи все, на что способен.
И Назия запел о Елене Прекрасной и о великих радостях грота Венерина. Песнь и на деле звучала чрезвычайно заманчиво, искры пламени, что вырывались изо рта Назии, обращались в ароматы, дышавшие похотью и сладострастием; сладостные звуки покачивались вверх и вниз, словно амурчики, усевшиеся на веточку куста. Как и раньше, Вольфрамб слушал спокойно, опустив глаза. Но вскоре ему почудилось, что он бредет по тенистой аллее чарующего взор сада, что по цветочным клумбам и грядкам пробегают нежные звуки прекрасной музыки, что, словно утренняя заря, пробиваются они сквозь темную листву, что песнь злого духа тает и исчезает в ночи, подобно тому как перепуганная ночная птица, громко каркая, бросается во мрак глубокого ущелья, как только почувствует приближение нового дня. Все светлее и светлее звучала музыка, и душа Вольфрамба дрожала в сладостном предчувствии, в несказанном томлении. И тут из зарослей кустарника во всем блеске красоты вдруг вышла она, и, приветствуя прекраснейшую из дам бессчетными любовными вздохами, зашумела листва, забили фонтаны. Словно на крыльях прекраснейшего лебедя, плыла она на крыльях песни, и всякий раз, когда небесный взор ее останавливался на нем, в душе Вольфрамба пробуждалось и воспламенялось все блаженство чистой и благочестивой любви. Напрасно пытался он выразить свое чувство восхищения в словах и звуках. Она исчезла, и, испытывая в душе восторг и блаженство, Вольфрамб опустился на траву. Он громко произносил ее имя, чтобы ветер разносил его окрест, в страстном томлении обнимал он высокие лилии, целовал жаркие уста роз, и цветы разумели его, понимали, сколь счастлив он, утренний ветерок, ключи, кусты — все говорили с ним о несказанных радостях благочестивой любви.
И пока Назия пел свои суетные песни любви, Вольфрамб все вспоминал и вспоминал то мгновение, когда впервые встретил он прекрасную даму Матильду в саду замка Вартбург, и теперь видел ее перед собою такой, как тогда, в прежние времена, такой же прелестной и грациозной, и она с той же кроткой любовью, что прежде, глядела на него. Так и случилось, что Вольфрамб не услышал ни слова из того, что пел лукавый, но когда тот замолчал, Вольфрамб запел свою песнь, а в ней в звуках прекрасных и могучих воспел неземные блаженства чистой любви, любви, какую носит в своей груди благочестивый певец.
Все беспокойнее и беспокойнее дергался злой дух, пока наконец не заблеял он скверным голосом и не стал носиться по комнате, творя всяческие безобразия. Тогда Вольфрамб поднялся со своего кресла и во имя Иисуса Христа и всех святых повелел лукавому убираться восвояси. Назия, разбрасывая вокруг себя искры пламени, похватал скорехонько свои книжки и с издевкой в голосе, дико хохоча, провопил:
— Крик-крак! Эй ты, неумеха! Угощая уши вздором, признай победу за Клингзором!
И унесся прочь, как буря. А вся комната заполнилась удушливым запахом серы.
Вольфрамб открыл окна, свежий ветер утра ворвался в дом и стер последний след злодея. Иона проснулся от глубокого сна и немало подивился тому, что все уже позади. Он позвал хозяина, и Вольфрамб подробно рассказал ему, что и как было. Если Готтшальк и прежде почитал благородного певца, то теперь Вольфрамб был в его глазах все равно что святым, поборовшим злобу адову. Но когда Готтшальк нечаянно поднял глаза вверх, он к величайшему своему смущению заметил, что над дверями огненными буквами начертано: «Крик-крак! Угощая уши вздором, признай победу за Клингзором!»
Так, исчезая, лукавый все же успел начертать на стене последние произнесенные им слова, чтобы они на веки вечные служили вызовом ада людям.
— И ни минуты, ни минуты, — воскликнул Готтшальк, — не пробуду я в собственном доме, пока омерзительные чертовы письмена, глумящиеся над господином моим Вольфрамбом фон Эшинбахом, не будут стерты со стены.
И он не медля помчался за каменщиками, которые должны были забелить каждую букву. Однако все усилия были напрасны. Даже когда нанесли на стену штукатурку в палец толщиной, и то письмена вновь проступили сквозь нее. А когда каменщики, наоборот, сбили со стены и последний след раствора, письмена все равно держались и были видны даже на красных кирпичах. Готтшальк плакал и умолял господина Вольфрамба спеть такую песнь, чтобы принудить Назию самого стереть проклятые словеса. Вольфрамб, улыбаясь, отвечал, что вот на это-то он едва ли горазд. Однако что беспокоиться Готтшальку — ведь когда он, Вольфрамб, уедет из Эйзенаха, письмена, должно быть, сами собою исчезнут.
В самый полдень Вольфрамб фон Эшинбах, радостный и веселый, покинул Эйзенах как человек, который устремляется навстречу надежде, забрезжившей вдалеке. Неподалеку от города ему повстречались — в праздничных одеждах, на богато украшенных конях, в сопровождении множества слуг — граф Мейнхард Мюльбергский и шенк Вальтер фон Фаргель. Вольфрамб фон Эшинбах приветствовал их и от них узнал, что ландграф Герман Тюрингенский послал их в Эйзенах с тем, чтобы они торжественно пригласили в замок Вартбург знаменитого мастера Клингзора и сопровождали его в пути.
В ту же самую ночь Клингзор вышел на высокий эркер дома Хельгрефе и долго и внимательно наблюдал за звездами. Когда он провел все положенные астрологические линии, ученики, собравшиеся вокруг, заметили по напряженному взгляду Клингзора, по всему его необычному поведению, что некая прочитанная в небесах тайна камнем легла на его душу. Они, нимало не робея, тотчас же и спросили его о ней. Клингзор же поднялся со своего места и торжественно возгласил:
— Знайте же, что в эту ночь у короля венгерского Андрея II родилась дочь. Ее назовут Елизаветой, она будет женой добродетельной и благочестивой и впоследствии будет канонизирована папой Григорием IX. Святая Елизавета избрана стать супругой Людвига, сына ландграфа вашего Германа.
О прорицании таком немедленно донесли ландграфу, который был до глубины души обрадован подобным сообщением. Он тут же переменил свое мнение о знаменитом мастере, чье тайноведение предрекло ему столь блистательную звезду надежды. Посему он решил пригласить его в Вартбург и встретить здесь так, как если бы то был сам государь или владетельный князь.
Вольфрамбу пришло тут на ум, что коль скоро так, то, по всей вероятности, предстоящее состязание певцов не на жизнь, а на смерть вообще будет отменено. Тем более, что ведь Генрих Офтердинген и вовсе ничего не давал пока о себе знать. Однако рыцари заверили его, что Генрих Офтердинген объявился и ландграф уже знает о том. Внутренний двор замка станет ареной поединка, и палач Штемпель из Эйзенаха уже вызван в замок.
Мастер Клингзор покидает Вартбург. Завершение поединка поэтов
Ландграф Герман и мастер Клингзор сидели в высоком зале замка, погруженные в доверительную беседу. Клингзор еще и еще раз заверял ландграфа в том, что в прошедшую ночь весьма ясно наблюдал положение планет, когда Елизавета родилась, и кончил советом немедленно отправить в Венгрию посольство с тем, чтобы просить руки новорожденной принцессы для девятилетнего наследника престола. Совет пришелся по душе ландграфу, и когда он рассыпался в похвалах науке мастера, то Клингзор столь учено и красноречиво заговорил о тайнах природы, о микрокосме и макрокосме, что ландграф, сам не чуждый подобным материям, преисполнился к нему чувством глубочайшего восхищения.
