Джером Джером - Пол Келвер

— Очень правильно, — ответил отец. А еще я тебе вот что скажу. Когда будем переезжать в новый дом, потребуем, чтобы хозяин сделал мраморные ступеньки у крыльца. По мрамору прошелся мокрой тряпкой — и никакой тебе грязи!

— Или мозаичная плитка.

— Можно и плитку, — согласился отец. — Но мрамор лучше, не у каждого он есть.

Лишь однажды набежала тучка. Было это в субботу. Матушка за обедом сказала отцу:

— Оставь немного жаркого на ужин, Льюк, еще будет омлет.

Отец отложил ложку.

— Омлет?

— Да, — сказала матушка. — Решила попробовать еще раз.

Отец полез за кухонный шкаф — мы почти всегда обедали на кухне, чтобы не бегать туда-сюда с тарелками, — и достал огромный колун.

— Льюк, ради Бога, зачем тебе топор? — спросила матушка.

— Будем рубить омлет, — ответил отец.

Матушка разрыдалась.

— Ну что ты, Мэгги… — сказал отец.

— Да, в прошлый раз омлет получился, как подметка, — сказала матушка. — Но я не виновата, это все плита, и ты сам это знаешь!

— Милая моя, — сказал отец. — Да я ведь пошутил.

— Хорошенькие шуточки! — сказала матушка. — Вот уж не ожидала от тебя.

Сказать по правде, матушка вообще не любила, когда над ней подшучивали. Впрочем, стоит над этим задуматься, как приходишь к выводу, что здесь она ничем не отличается от других женщин, как, впрочем, и от мужчин.

Мы с отцом быстро подружились — приятеля моложе него мне было не сыскать. Иногда мне казалось, что и матушка молода; позже я познакомился со своими ровесниками — мальчиками и девочками, но они росли, а отец не менялся. Волосы на висках седели, на лице появлялись складки и морщины; особенно много их собиралось около рта. Но глаза его оставались глазами мальчишки, смех его оставался смехом мальчишки, сердце его оставалось сердцем мальчишки. Нетрудно было найти с ним общий язык.

На узкой полоске земли, именуемой садом, мы играли в крикет — правила игры придумали сами, приспособив классический вариант к условиям местности. Например, высокие подачи были строжайше запрещены — можно было угодить мячом в окно соседям; запрещались и подачи в поле, но уже по другой причине — пока подающий и принимающий пробираются через весь дом на улицу, мячика уже ищи-свищи: попробуй-ка отобрать его у шайки уличных головорезов — они считали его даром небес. Иногда утром спозаранку мы шли через болото купаться в речушке, впадающей в Темзу, но дно там было плохое, и, придя домой, приходилось изрядно потрудиться, чтобы отмыть ноги. А бывало — правда, очень редко, — мы садились на поезд, доезжали до Хакни,[12] переходили через мост, нанимали лодку и катались по реке Ли; случалось, мы добирались до самого Пондерс-Энда.

Но все эти развлечения были вечно сопряжены с какими-то трудностями, и куда чаще мы просто подолгу гуляли. В те времена даже в окрестностях Плейстовских болот попадались живописные уголки. То здесь, то там склоняли свои ветви к земле развесистые вязы. Еще стояли утопающие в зелени старинные постоялые дворы, со всех сторон окруженные безобразными домами, и, если особенно не вертеться, то, сидя под дубом и потягивая пивко из кружечки, ты сразу же забывал, что за оградой тянутся унылые улицы и дымят черные трубы. Во время наших прогулок отец любил разглагольствовать; он делился со мной своими безумными, обреченными на провал планами; мы обсуждали, какую квартиру мне снимут в Оксфорде, какие дисциплины я стану изучать, каким видом спорта мне следовало бы заняться, причем говорил он об этих вещах с такой непоколебимой уверенностью, что я начал считать свое заключение в этой кирпичной темнице явлением временным, делом каких-то жалких месяцев.

Как-то, обсуждая радужные перспективы, ожидающие меня, смеясь и шутя, мы шли по оживленным улицам, и я передал ему слова, которые мне как-то сказала матушка, — давным-давно, так, по крайней мере, мне казалось: жизнь — как камень, сорвавшийся с вершины, — сначала он катится медленно, а потом все набирает бег; мы сидели с ней на мху у подножия башни старого Джекоба, и вот что она сказала: «Отец наш — принц; он борется не на жизнь, а на смерть с драконом по имени Бедность, чтобы вызволить нас из замка, который называется „Трудные времена“».

Отец рассмеялся, и его мальчишеское лицо засияло от удовольствия.

— А она права, Пол, — прошептал он, взяв меня за руку — приходилось разговаривать шепотом, так как улица, по которой мы шли, была битком набита людьми, но я-то знал, что ему хотелось кричать. — Я его одолею, я убью его! Отец размахивал тростью, прохожие смотрели на него во все глаза — должно быть, принимали за сумасшедшего. — Я собью засовы с железных ворот, и вы выйдете на свободу! Я спасу вас, да поможет мне Бог, спасу!

Бесстрашный рыцарь! Боролся он долго и упорно. Но в конце концов дракон одолел его, и рыцарь был повержен в прах; остановилось его благородное сердце. Недавно я прочел, будто бы некий человек, сражаясь мечом Трудолюбия, якобы победил этого ужасного дракона. Но так бывает только в глупых книжках. В жизни, чтобы добиться победы над этим чудовищем, надо заручиться мечом Подсиживания и Подлости. А уж коли вам претит это оружие, то молитесь своим богам и смиритесь со своей участью.

— Луиза! — послышался сверху грозный голос отца. — Вы что там все, заснули? Мне что, самому идти открывать дверь? — затем отец прошел в кабинет и сердито хлопнул дверью. Отец очень хорошо разыгрывал сцены скандала с воображаемой прислугой.

Через четверть часа опять задребезжал настойчивый колокольчик. Мы сидели на кухне. Матушка, чистившая картошку в лайковых перчатках, что несколько затрудняло трудовой процесс, посмотрела на тетку, лущившую горох. Колокольчик зазвонил опять, на этот раз громче.

— Звонят один раз — зовут Луизу, два раза — Джеймса. Я ничего не напутала? — поинтересовалась тетка.

— Иди ты, Пол, — решила матушка. — Скажи, что Луиза… — Но тут матушка вдруг покраснела, и не успел я отложить грифельную доску, как она стянула перчатки и стремительно прошла к двери. — Нет, не надо. Делай уроки, я сама схожу, — сказала она и побежала наверх.

Через несколько минут дверь на кухню приоткрылась, в щелку просунулась матушка и таинственно поманила меня рукой.

— Иди на цыпочках, — прошептала матушка, подавая мне пример.

Мы, крадучись, стали подниматься наверх; однако надо было знать зловредный характер нашей лестницы: она все делала назло, и ступеньки теперь скрипели громче и чаще, чем обычно; таким манером мы пробрались в отцовскую спальню, где в старинном шкафу, уцелевшем от лучших времен, хранился мой самый лучший костюм, а правильнее сказать, соблюдая все нормы грамматики, тот из двух, который получше.

Никогда раньше не доводилось мне надевать его по будням, да еще утром, но мне было велено быстренько, безо всяких разговоров переодеться, что я и сделал; мало того, меня заставили влезть в новые башмаки — в наше время они назывались «блюхерами»; матушка взяла меня за руку, и мы начали спуск; вниз мы пробирались в такой же манере, что и поднимались наверх, — чуть ли не ползком: медленно, осторожно, затаив дыхание. Мы подкрались к входной двери, и матушка, стараясь не шуметь, отодвинула засов.

— Мы же забыли шапку, — прошептал я. Но матушка покачала головой и громко хлопнула дверью. Все ее жесты и гримасы я великолепно понимал — подобные фарсы (а может быть, трагедии?) мне не раз доводилось разыгрывать. Матушка обняла меня, и мы вошли в отцовский кабинет.

Надобно сказать, что гостиной мы пользовались редко, она у нас была отведена под выставочный зал, на случай, если нежданно-негаданно нагрянет шальной гость: на колченогом ломберном столике лежал перевернутый вверх обложкой раскрытый томик Каупера,[13] на подлокотнике кресла (судя по размеру, матушкиного) небрежно валялась недоконченная вышивка — все это должно было свидетельствовать об изысканности вкусов хозяев, умеющих приятно проводить дома время. Поэтому вечерами мы, как правило, собирались у отца в кабинете. Свалив в кучу все книги и бумаги, — вещи, явно не заслуживающие серьезного внимания, — мы превращали его в уютную гостиную. То ли по этой причине, то ли оттого, что отец в любой момент был готов бросить все свои дела, чтобы в погожие дни поиграть на заднем дворе в крикет, а в ненастье — погонять шары в коридоре, сказать не берусь, но помню твердо: в детстве его деятельность стряпчего я всерьез не воспринимал. Мне казалось, что он просто играет там, у себя в кабинете, обложившись толстенными книгами и кипами бумаг; все документы были разложены по стопочкам, к каждой стопочке был подколот ярлычок — но это были лишь чистые бланки; ярлычки были наклеены и на многочисленные жестяные коробочки; коробочки были красивые, лакированные, но по большей части пустые. В коробочке, помеченной «Суттон Хэмпден, эсквайр», матушка хранила рукоделье. Трудно сказать, какой доход приносили Дрейтону его дома, и вряд ли он расплачивался с отцом фруктами, но в жестянке «Дрейтон, недвижимость» хранились яблоки, которые отец очень любил. Что такое «Закладные» я узнал много позже и немало удивился, когда выяснилось, что они не имеют ничего общего со стихами, рукописи которых хранились в соответственно промаркированной коробочке.