Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве

Он мне показал свои книги и свои семь романов. Романы все были про битвы, осажденные крепости и королей. «Ранние опыты», — пояснил он.

Он позволил мне подержать скрипку, и она по-кошачьи взвизгнула под моим смычком.

Мы сидели на диване у окна и разговаривали, будто сто лет знакомы. Кто победит: «Лебеди» или «Шпоры»? Когда у девчонок рождаются дети? У кого выше рейтинг за прошлый год — у Арнота или у Клэя?

— Там на дороге мой папа — тот, высокий, руками размахивает.

На трамвайных путях разговаривали двое. Мистер Дженкин будто пытался плыть вдоль рельс, он как бы брассом рассекал воздух и отпихивался ногами, а потом, прихрамывая, задирал одно плечо.

— Может, он драку описывает, — предположил я.

— Или рассказывает мистеру Моррису про калек, — сказал Дэн. — Ты на рояле умеешь?

— Аккорды умею, а мелодию — нет, — сказал я.

Мы стали играть в четыре руки.

— Ну и чья же это соната?

Мы создали доктора Перси — величайшего в мире автора пьес для исполнения в четыре руки, и я был Пол Америка, пианист, а Дэн был Виоло де Гамбо.

Я читал ему тетрадь, исписанную стихами. Он слушал глубокомысленно, как мальчик девяноста лет, склонив голову набок, и очки подрагивали на распухшем носу.

— Это называется «Искажение», — сказал я.

Трамвайный звон улетал мимо дома, к морю, или дальше, к затону. Никогда ещё и никто так не слушал. Школа исчезла, оставя по себе на холме Маунт-Плезант разящую сортирами, мышами и раздевалкой дыру, а «Дружба» сияла во тьме неведомого города. В тихой комнате, которая была мне знакома издавна, сидя на пестрых грудах гаруса, одноглазый и распухлоносый, мы отдавали должное нашим талантам. Будущее стлалось за окнами, и через Синглотнский парк, над головами влюбленных, уплывало в дымный, вымощенный стихами Лондон.

Миссис Дженкин заглянула, включила свет:

— Ну вот, так уютней. Не кошки же вы.

Свет спугнул будущее, и мы прогрохотали сонату доктора Перси.

— Нет, это что-то! Прекраснее не бывает! Громче, Америка! — орал Дэн.

— Оставь мне басов-то чуть-чуть! — орал я, но тут нам стали колотить в стенку.

— Это наши Кэри. Мистер Кэри — китобой, — сказал Дэн.

Мы для него играли колоссальную, оглушительную вещь, пока миссис Дженкин не прибежала наверх с шерстью и спицами.

Когда она ушла, Дэн сказал:

— И почему человек должен вечно стыдиться собственной матери?

— Ну, может, с годами пройдет, — сказал я, но я в этом сомневался. На днях, гуляя ещё с тремя мальчиками после школы по Главной улице, я увидел маму с миссис Партридж возле кафе «Кордоума». Я знал, что она при всех остановит меня и скажет: «Смотри не опаздывай к чаю», и мне захотелось, чтоб Главная улица разверзлась и поглотила меня. Я любил её, и я от неё отрекся. «Давайте на ту сторону перейдем, — сказал я, — там у Гриффита на витрине такие матросские сапоги!» Но в витрине рядом с рулоном твида всего-навсего скучал в своем спортивном костюме одинокий манекен.

— До ужина ещё полчаса. Что делать будем?

— Может, кто дольше стул на весу продержит? — сказал я.

— Нет, лучше давай газету издадим. На тебе литературная часть, на мне музыка.

— А какое название?

Он написал: «Газета…, редакторы Д. Дженкин и Д. Томас» на крышке выдвинутой из-под дивана шляпной картонки. Д. Томас и Д. Дженкин звучало б ритмичней, но он был хозяин дома.

— Может, «Мейстерзингеры»?

— Нет, чересчур музыкально, — сказал я.

— Тогда — газета «Дружба»?

— Нет, — сказал я. — Я-то в «Гланриде» живу.

Отставив картонку, мы написали: «»Громобой», редакторы Д. Дженкин/Томас» — мелом на листе ватмана и ватман прикнопили к стене.

— Хочешь, комнату нашей работницы посмотрим? — спросил Дэн.

Мы, шепчась, двинулись на чердак.

— Как её зовут?

— Гильда.

— Молодая?

— Нет, лет двадцать-тридцать.

Кровать была не убрана.

— Мама говорит, работницу всегда унюхаешь. — Он понюхал простыню. — Абсолютно ничего не унюхивается.

В шкатулке у неё оказалась фотография: молодой человек в гольфах.

— Ее ухажер.

— Давай ему придадим усы.

Но тут внизу задвигались, голос крикнул: «Ужинать!» — и мы убежали, оставив открытой шкатулку.

— Надо бы как-нибудь ночью вместе спрятаться у неё под кроватью, — сказал Дэн, когда мы входили в столовую.

Мистер Дженкин, миссис Дженкин, тетя Дэна и его преподобие мистер Беван с миссис Беван сидели за столом.

Мистер Беван произнес молитву. Когда он встал, мне показалось, что он как сидел, так и сидит, до того он был коротконогий.

— Благослови нашу вечерю, — сказал он так, как если бы питал глубокое отвращение к пище. Но едва отзвучал «аминь», он набросился на холодное мясо, как пес.

У миссис Беван, мне показалось, были не все дома. Она смотрела на скатерть, растерянно перебирала нож и вилку. Будто не могла решиться, с чего начать: с мяса или со скатерти.

Мы с Дэном наслаждались, глядя на нее. Он пнул меня ногой, и я рассыпал соль. В суматохе мне удалось капнуть ему на хлеб уксусом.

Все, кроме мистера Бевана, смотрели, как миссис Беван задумчиво водит ножом по краю тарелки, а миссис Дженкин сказала:

— Вы же любите холодную телятину, я надеюсь?

Миссис Беван улыбнулась ей и, ободренная, приступила к еде. У неё были серые волосы и серое лицо. Может, вся она сплошь была серая. Я взялся было её раздевать, но, дойдя до нижней байковой юбочки и темно-синих штаников до колен, разум мой содрогнулся. Я не осмелился даже расстегнуть ей высокие ботинки, чтоб проверить, серые ли у неё ноги. Она подняла взгляд от тарелки и игриво мне улыбнулась.

Я покраснел и повернулся к мистеру Дженкину, который спрашивал, сколько мне лет. Я ответил, но год себе набавил. Зачем я тогда врал? Я сам удивлялся. Потеряю, например, шапку и найду у себя в комнате, а если мама спросит, где нашел, скажу: «На чердаке» или «Под вешалкой». Было такое острое ощущение в том, чтоб вечно быть начеку и, рассказывая, например, содержание фильма, которого не смотрел, не завраться и не спутать Джека Холта с Ричардом Диксом.

— Пятнадцать и три четверти, — сказал мистер Дженкин. — Очень точный возраст. Я вижу — среди нас математик. Поглядим, удастся ли ему справиться с этой нехитрой задачкой на сложение.

Он доел свой ужин и выложил на тарелку спички.

— Это же не ново, папа, — сказал Дэн.

— Нет, я с огромным удовольствием! — своим самым лучшим голосом сказал я. Я хотел ещё сюда прийти. Тут было лучше, чем дома, не говоря уж об этой ненормальной.

Когда я не справился со спичечной задачкой и мистер Дженкин мне показал, как это делается, я благодарил и просил показать снова. В лицемерии почти такая же радость, как во вранье: стыдно и сладко.

— А ты о чем говорил на улице с мистером Моррисом? — спросил Дэн. — Мы тебя видели сверху.

— Рассказывал ему, как мужской хор Суонси исполнял «Мессию». А что?

Мистер Беван не мог больше есть — объелся. Впервые с начала ужина он обвел нас глазами. То, что он увидел, кажется, не порадовало его.

— Как занятия, Дэниел?

— Да ничего.

— Ничего?

— То есть спасибо, очень хорошо, мистер Беван.

— Молодежи следовало бы поучиться выражать свои мысли.

Миссис Беван хихикнула и попросила добавки.

— Можно добавки, — сказала она.

— Ну а у вас, молодой человек, математическая жилка, как я погляжу?

— Нет, сэр, — сказал я. — Я люблю английский язык.

— Он поэт, — сказал Дэн и, кажется, насторожился.

— Собрат по перу, — уточнил мистер Беван и осклабился.

— Мистер Беван опубликовал несколько книг, — сказал мистер Дженкин, — «Прозерпина», «Психея».

— «Орфей», — вставил резко мистер Беван.

— И «Орфей». Вы покажите мистеру Бевану что-нибудь из своих стихов.

— У меня с собой ничего нет, мистер Дженкин.

— Поэт, — сказал мистер Беван, — должен носить свои стихи в голове.

— Да я их прекрасно помню, — сказал я.

— Почитайте-ка мне самое последнее. Мне всегда интересно.

— Ну и компания, — сказала миссис Дженкин. — Поэты, музыканты, проповедники. Нам не хватает только художника, правда?

— Последнее вам, боюсь, не понравится, — сказал я.

— Полагаю, — сказал мистер Беван с улыбкой, — мне самому об этом лучше судить.